Не так давно я написал заметку про пушкинский лицей. Лицеисты получили лучшее образование, но лицей они ценили не совсем за это. В «19 октября» Пушкин очень точно сформулировал то, о чём сегодня многие стали забывать:

Куницыну дань сердца и вина!
Он создал нас, он воспитал наш пламень,
Поставлен им краеугольный камень,
Им чистая лампада возжена...

Пушкин благодарит своего учителя не за глубокие знания, как это принято сейчас, и даже не за результаты экзамена. Лицеист видит иную задачу образования, и она лежит в совершенно иной плоскости. Создал нас. Воспитал наш пламень. Чистая лампада возжена. И в этом краеугольный камень.

Мы также знаем, что в первоначальном проекте лицей предназначался для воспитания младших братьев Александра I — Николая и Михаила. Затем эти планы были отброшены. За воспитание сына Николая I отвечал В. А. Жуковский, который разработал программу воспитания и обучения будущего царя Александра II. Когда сыну Александра II, Николаю, исполнилось 16 лет, императрица Мария Александровна обратилась к К. Д. Ушинскому. Он написал ей лично четыре письма о воспитании наследника русского престола. Вы только прочтите отрывок!

Шестнадцатилетний возраст именно то время, когда начинает формироваться в человеке убеждение... Только теперь настает пора воспитания идеи, мысли, таинственная формация взглядов на жизнь... Юность... не любит ходить на помочах. Здесь уже возможны только свободные убеждения, овладевающие мыслью, пленяющие воображение и потом уже проникающие в сердце и характер... Тут же незачем прикрывать и полузакрывать всякие опасные места жизни, а, напротив, надобно открывать их и показывать в том виде, в каком они действительно существуют... Идти вперед необходимо, необходимо не только потому, что ход назад государственного организма есть его разрушение, но и потому, что позади в истории России нет ничего, к чему бы желательно было воротиться. В настоящее время все с лихорадочным нетерпением требуют улучшений и преобразований по всем частям. Нет сомнения, что эти требования будут все возрастать более и более. Заставить их умолкнуть на время, конечно, можно, но это значит гноить государство и народ. Жизненные соки, не находя себе исхода, вместо того чтобы способствовать силе и развитию, будут производить раны, тем более глубокие и трудноизлечимые, чем обильнее будут эти соки. И весьма ошибочно было бы рассчитывать на спокойствие от такого задавливания требований народа… Таким образом, мне кажется, трудно не видеть, что благоденствие России, а следовательно, и счастье ее монарха заключается не в остановке ее развития и не в подражании западным преобразованиям, а в самостоятельном развитии государственного народного организма, вытекающем из сознания действительных народных потребностей, а не из детского желания угоняться за Западом...

Воспитание наследника должно быть духовно-эстетическое. Я бы назвал его идеальным, если бы этому слову не было придано значения чего-то ложного, несущественного... Чем выше стоит человек на общественной лестнице, тем привлекательнее и изящнее окружающие его формы жизни и тем легче может он увлечься этими формами и не заметить содержания. Вот почему, чем выше поставлен человек в обществе, тем более воспитание должно стараться увлечь его красотою и глубиною содержания мысли, идеи; тем прочнее должно оно укоренить в душе его убеждения, что всякая пышность и блеск есть только мишура, стоящая много сил, времени и денег и не имеющая никакого значения ни в истории, ни для благоденствия народа.

Пушкин и Ушинский исходят из одной точки — одного понимания целей образования. Знания, разумеется, нужны, но сами по себе они не учат мыслить, не формируют личность, ее убеждения. Как жаль, что об этом напрочь забыли авторы ЕГЭ с их баллами, которые к написанному выше не имеют никакого отношения.

Недавно я побывал в городе Пушкине. В пушкинские времена его называли «Город Лицей на 59-ом градусе широты». Поездка стала одним из поводов написать маленькую заметку про Лицей (заодно поделиться некоторыми фотографиями). Она представляет собой фрагментарные сведения о Лицее, вычитанные из разных книжек и всплывшие в памяти во время поездки по своей причудливой логике.

Юный Пушкин. Таким он выглядел в лицейские годы

Пушкинский выпуск — это люди 19 октября. В этот день, в 1811 году, они стали одноклассниками. Горчаков, Данзас, Дельвиг, Кюхельбекер, Малиновский, Пушкин, Пущин и другие. Дать дворянским детям наилучшее образование, которое позволит им участвовать в управлении и просвещении России — таков был изначальный замысел Сперанского — часть проекта постепенной отмены крепостного права, ограничения самодержавия в стране. Проект свободы. «Дней Александровых прекрасное начало». Лицей был открыт в августе 1810 года. А то светлое будущее, одним из звеньев которого стал бы Лицей, Сперанский не увидит.

М. М. Сперанский (1772—1839)
Портрет работы А. Г. Варнека

19 октября — самый первый лицейский праздник. Ребята уже знакомы друг с другом после трепета на вступительных испытаниях. Теперь же в Екатерининском дворце, на торжественной церемонии открытия Лицея, в присутствии царя собрались царское семейство, члены Государственного совета, министры, придворные. Сперанский и Аракчеев сидят рядом с царем. Тихо и скучно выступает с речью директор Лицея Малиновский (его сын — одноклассник Пушкина). Директору было глубоко ненавистно читать речь, которую написал за него один из важных родителей. Это маленькое событие так символично! Написанная чужой рукой речь — предвестие всех тех трудностей, с которыми столкнется Малиновский на посту директора Лицея. Образованный, умный, мечтающий о реформах, процветании родной страны, участии лицеистов в преобразовании России, о ее прекрасном будущем... Его постепенно окружали аракчеевские «надзиратели». Но оставалось желание воспитывать в детях то, чего он желал. Затем выступал профессор права Куницын. В своих речах он обращался не к царю, а к детям, называя их будущими столпами отечества. Они еще не подозревали, что это чистая правда. В первый же день им строго объяснили: «Шуметь нельзя!» Но они прошумят до последнего своего дня.

Обычный класс. В 1811 году они вместе сели за парты. Через шесть лет все вместе получат аттестаты. Они станут поэтами, министрами, офицерами, «государственными преступниками», путешественниками. А сейчас они читают повести и легенды о греческих и римских героях. И еще не знают, что сами при жизни своей станут легендами и преданиями.

Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он как душа неразделим и вечен...

Класс, в котором учился Пушкин.

Почти не сохранились первые лицейские письма 1811 года. Никто не догадывался, что любая запись, любой маленький листочек из жизни тех лет станут разыскиваться, будут на вес золота.

Скажи, куда девались годы,
Дни упований и свободы.
Скажи, что наши, что друзья —
Где эти липовые своды?
Где молодость? Где ты? Где я?

На четвертом этаже Лицея над одной из комнат висит табличка с надписью «№ 13 Иван Пущин». Лицеист взглянул на соседнюю комнату и увидел другую табличку: «№ 14 Александр Пушкин». Эти таблички сохранились и по сей день. Иван Малиновский, один из учеников Лицея, в 76 лет вспомнит все номерки каждого из лицеистов. № 29 — Данзас, № 33 — Дельвиг, № 38 — Кюхельбекер... И сам Пушкин часто будет подписывать свои письма очень просто — «14». Даже много лет спустя.

В Лицее не было телесных наказаний. Этого добился директор Малиновский. Сейчас это кажется нормальным. Но в то время в большинстве учебных заведений практиковалось применение силы. В Лицее же ученика могли «арестовать» в его собственной комнате, поставив у дверей дядьку на часах. И то редко.

Опомнимся — но поздно! и уныло
Глядим назад, следов не видя там.
Скажи, Вильгельм, не то ль и с нами было,
Мой брат родной по музе, по судьбам?

В один тяжелый день Кюхельбекер напишет мужу старшей сестры Глинке, что в Лицее у него нет ни одного друга. «Жалею вместе с тобою о твоих неудачах», — ответит родственник. «Ты напрасно также надеешься найти друзей между ветрениками твоих лет, не созревши покамест и сам для чувства дружбы. Вообще, милый друг, старайся воспользоваться золотою порою молодости твоей, занимаясь исключительно и единственно науками, в которых благо жизни нашей; не упускай притом из виду будущего своего назначения в обществе и соделай себя достойным его; не плачь обо всем и во всякое время; плаксивое лицо, точно как и слишком грустное расположение духа, нимало не сестрится с юношеским возрастом. Приобыкши на все вещи смотреть с худой стороны, ты поневоле будешь несчастлив; верь также мне, что мы во всех почти случаях жизни сами бываем орудием собственного нашего счастия или злоключения»... Наверное, Кюхельбекер думал о том же. Даже тогда, когда вызовет Пушкина на дуэль стреляться. Когда станет предметом насмешек над своей фигурой, стихами. Когда в слезах, не стерпев оскорбления, бросится топиться в царскосельском пруду. «Мой брат родной по музе, по судьбам»...

Карикатура на Кюхельбекера

Златые дни! уроки и забавы,
И черный стол, и бунты вечеров,
И наш словарь и плески мирной славы,
И критики лицейских мудрецов!

Эти строки черновика «19 октября» написаны обо всех. Но больше всего — о Кюхельбекере. Среди его рукописей Ю. Н. Тыняновым была найдена объемная тетрадь в 245 страниц. Это «Словарь», который он составлял. Он представляет свод философских, моральных, политических вопросов, которые интересовали Вильгельма и его друзей. Из понятий, входящих в словарь: «Аристократия», «Естественная религия», «Знатность происхождения», «Образ правления», «Обязанности гражданина-писателя», «Рабство», «Хорошее и лучшее», «Петр I», «Свобода». Несколько выписок Кюхельбекера.

«Знатность происхождения. Тот, кто шествует по следам великих людей, может их почитать своими предками. Список имен будет их родословною»; «Рабство. Несчастный народ, находящийся под ярмом деспотизма, должен помнить, если хочет расторгнуть узы свои, что тирания похожа на петлю, которая суживается сопротивлением. Нет середины: или терпи, как держат тебя на веревке, или борись, но с твердым намерением разорвать петлю или удавиться. Редко, чтоб умеренные усилия не были пагубны». Мальчик пишет это в 17 лет...

Кюхельбекер будет 14 декабря 1825 года на Сенатской площади среди восставших вместе с Иваном Пущиным. Вольховский, Дельвиг, Бакунин и Корнилов будут оставлены на свободе. Кюхельбекер попытается бежать. Его разыскивают повсюду, объявляют в газетах. Многие считают, что он погиб, умер под разбитым невским льдом в тот же день. Пушкин рисует один за другим его профили на полях своих рукописей. Чтобы не забыть его лица?.. Кюхельбекера схватят в Варшаве и доставят в Петропавловскую крепость. Пущин также дожидается своего ареста. На следующий же день к нему приходит Горчаков, который пытается спасти своего лицейского друга. Он привозит ему заграничный паспорт и просит уехать — иностранный корабль уже готов к отплытию... И Пущин отказывается уехать: спасаться бегством для него постыдно. Зная, что та же участь ожидает не только его, но и всех остальных участников тайного общества, он убежден в необходимости разделить с ними тяжелую судьбу. Рисковал и Горчаков, ведь если бы во время его посещения на квартиру Пущина явились жандармы, то арестовали бы обоих.

Блестящая карьера Горчакова прервется ссорой с шефом жандармов Бенкендорфом — тем самым, который кричал на Дельвига, допрашивал Кюхельбекера, надзирал за Пушкиным. В Вене Бенкендорф приглашает к себе Горчакова и после холодного разговора требует заказать себе обед у хозяина отеля. Горчаков спокойно звонит в колокольчик, вызывает метрдотеля и объясняет генералу, что он может заказать себе обед сам. Бенкендорф этого не забудет. На Горчакова заведут дело, в котором напишут: «Князь Горчаков не без способностей, но не любит Россию». «Служить бы рад, прислуживаться — тошно»...

Дельвиг также достойно снесет крики, обращения на «ты» и угрозы от Бенкендорфа, который обещал отправить его, Пушкина и Вяземского в Сибирь. Дельвиг не испугался, но впал в глубокую апатию. Стихотворения, литература, публицистика, издательство — всё это вдруг показалось ему ненужным и безнадежным. Возможно, именно в таком состоянии покончил с собой Радищев...

И мнится, очередь за мной,
Зовет меня мой Дельвиг милый,
Товарищ юности живой,
Товарищ юности унылой,
Товарищ песен молодых,
Пиров и чистых помышлений,
Туда, в страну теней родных
Навек от нас утекший гений...

Кюхельбекер проведет десять лет в тюрьмах и крепостях вдали от других декабристов-каторжников. Свои тайные стихи от будет отправлять другу Пушкину, который опубликует их без имени автора. Вильгельм пишет своей племяннице: «Да что же и не примечательно для меня в Царском Селе? В манеже мы учились ездить верхом; в саду прогуливались; в кондитерской украдкой лакомились; в директорском доме, против самого Лицея, привыкали к светскому обращению и к обществу дам. Словом сказать, тут нет места, нет почти камня, ни дерева, с которым не было сопряжено какое-нибудь воспоминание, драгоценное для сердца всякого бывшего воспитанника Лицея. Итак, прошу тебя, друг мой Сашенька, если будешь в Царском Селе, так поговори со мною о нем, да подробнее».

В одном из писем Пушкину Кюхельбекер вспомнит об их последней встрече в 1827 году на глухой станции Залазы: «Любезный друг Александр. Через два года наконец опять случай писать к тебе: часто я думаю о вас, мои друзья, но увидеться с вами надежды нет как нет; от тебя, т. е. из твоей Псковской деревни до моего Помфрета, правда, недалеко; но и думать боюсь, чтобы ты ко мне приехал... А сердце голодно: хотелось бы хоть взглянуть на тебя! Помнишь ли наше свидание в роде чрезвычайно романтическом: мою бороду? Фризовую шинель? Медвежью шапку? Как ты через семь с половиной лет мог узнать меня в таком костюме? вот чего не постигаю!

Я слышал, друг, что ты женишься: правда ли? Если она стоит тебя, рад...

Вообще я мало переменился; те же причуды, те же странности и чуть ли не тот же образ мыслей, что в Лицее!»

Данзас у постели умирающего Пушкина в 1837 году. Страдания Пушкина были столь сильными, что он хотел застрелиться — попросил человека подать ему один из ящиков письменного стола. Тот исполнил его волю, но предупредил обо всем Данзаса. Данзас подошел к Пушкину и взял у него пистолеты, которые тот уже спрятал под одеяло. Пушкин признался другу, что хотел сделать.

Последняя просьба Пушкина перед смертью — не наказывать своего секунданта («ведь он мне брат»). «Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского», — сказал умирающий Пушкин Данзасу.

В первый лицейский день после смерти Пушкина — 19 октября 1837 года — Кюхельбекер напишет своё «19 октября»:

Блажен, кто пал, как юноша Ахилл,
Прекрасный, мощный, смелый, величавый,
В средине поприща побед и славы,
Исполненный несокрушимых сил!
................................
А я один средь чуждых мне людей
Стою в ночи, беспомощный и хилый,
Над страшной всех надежд моих могилой,
Над мрачным гробом всех моих друзей.

А это из пушкинского:

Невидимо склоняясь и хладея
Мы близимся к началу своему...
Кому ж из нас под старость день Лицея
Торжествовать придется одному?

Пушкин не знал, кому посвящает последние строки «19 октября», а Горчаков — переживший всех остальных лицеистов — узнал. Последние десять пушкинских строк — его последняя награда. С ней он проведет не только 1880 год, но и 1881, и 1882 — до февраля 1883 года. В эти дни он был последним лицеистом.

Я не читаю электронные книги и всегда стараюсь найти любое издание в бумажном виде. Исключение составляют только те случаи, когда книги нет в продаже, ее тираж закончился, а букинисты запрашивают невероятные деньги. Но это не только моя позиция. Я убежден, что каждому нужно по возможности отказаться от чтения электронных книг.

Исследования когнитивных нейробиологов подтверждают этот призыв. Электронная книга на экране смартфона, читалки или монитора отучает читать текст. Вместо чтения происходит сканирование (оно, как отмечают исследователи, идет по контуру буквы F). Сканирование, в отличие от чтения, фрагментарно, рассеянно, опирается на поиск ключевых слов. Чтение электронных книг делает «сканирование» привычкой, образом мышления. Навык чтения в таком случае постепенно утрачивается. Сможет ли любитель электронных книг в полной мере прочитать сложные книги вроде «В поисках утраченного времени» Пруста или «Братьев Карамазовых» Достоевского? Эти люди перестают воспринимать сложные предложения, а затем и формулировать их самостоятельно. Таким образом, вместе с мышлением меняется и письменная речь: вместо распространенного предложения там, где оно необходимо, мы встречаемся с короткими «твитами»; из письменной речи исчезает один из лучших знаков русского языка — точка с запятой, которая разделяет сложные предложения внутри единой связной конструкции. Отсюда внимание современного человека к коротким роликам, фильмам с максимально быстрым клиповым монтажом. Появился даже термин «цифровое слабоумие».

Спастись от этой эпидемии можно не только возвращением к бумажной книге. Я убежден, что каждому читателю необходимы практики «медленного чтения». Они позволяют по-новому ощутить время и текст, заново учат неспешно читать, тренируя концентрацию внимания. Меньше — это больше.

Его отношение к смерти... На поверхностный взгляд оно почти кощунственно. О казни декабристов: «Повешенные повешены; но каторга... ужасна». О Байроне: «Ты скорбишь о Байроне, а я так рад его смерти...» — и дальше об эволюции Байрона. Кто-то назвал Грузию «врагом нашей литературы» — этот край «лишил нас Грибоедова». «— Так что же? — отвечал Пушкин. — Ведь Грибоедов сделал свое дело. Он уже написал „Горе от ума“». Еще: «Ох, тетенька! Ох, Анна Львовна, Василия Львовича сестра!» — это шуточная «Элегия...» на смерть родной тетки... А смерть самого Василия Львовича? Сообщая о его словах о том, как «скучны статьи Катенина», племянник добавляет: «Я вышел, чтобы дать дяде умереть исторически», «с боевым кличем на устах», — и никакой неловкости при этом не испытывает.

Смерть для него не выходила из круга явлений обычных, житейских, относительных, временных. Он относился к ней спокойно: к барьеру выходил «холодный как лед», бросался в атаку на турок. Ему страшна была не смерть, страшен был «ропот мной утраченного дня» («мой утраченные годы»). Важно не когда умереть, а — как прожить. Его «загробные» тяготения («Заклинание», русалочьи «прохладные лобзанья без дыханья»), его «Цветы последние милей Роскошных первенцев полей», тяга к «чахоточной деве», нелюбовь к весне и пр. — не «некрофилия». Смерти для него не существовало. Точнее — она существовала, но только во внешнем, физическом мире, а потому — относительно. Отсюда — «легкомысленное» отношение к физической смерти и полная серьезность в «Заклинании», «Под небом голубым...» и пр.

Многих ставит в тупик: «Моцарт (бросает салфетку на стол). Довольно, сыт я. Слушай же, Сальери, Мой Requiem». Зачем лаконичному Пушкину бросаться подробностями, при чем тут салфетка? Но ведь, повторяю, он видит то, что происходит, — и видит не только физическими, но и «духовными глазами». Салфетку во время еды затыкали за ворот под подбородком; Моцарт вытаскивает ее, как мы расстегиваем душащий нас воротник, как растягивают петлю, затянувшуюся на горле, — и бросает ее, словно освободившись: «Слушай же, Сальери...», — встает и идет к фортепиано, чтобы потом встать и уйти совсем из этого мира, который, видимо, уже затянулся вокруг него до такой степени, что уже пора, уже «сыт». Снова физическое и нижнее переходит в метафизическое, верхнее, — и снова это задача не актера (он-то вытаскивает салфетку просто потому, что «что-то тяжело» и что собирается играть), а режиссера, который в это действие должен вложить чуть ли не всю громаду высшего содержания, в каковом Сальери — не начальная или конечная причина смерти Моцарта, а лишь рычаг; ибо у Моцарта есть свои причины и своя необходимость уйти.

Но иногда он высказывался прямо, вне «формы». В жизни, а не в поэзии. Это когда он бежал несколько верст по палящему солнцу за ушедшими цыганами. Когда скакал очертя голову в атаку. Когда неистовствовал, узнав о камер-юнкерстве. Когда послал оскорбительное письмо Геккерну. Когда подбросил вверх пистолет и крикнул «браво!». Когда сказал после выстрела: «Странно; я думал, что мне доставит удовольствие его убить, но я чувствую теперь, что нет», — а перед смертью: «Мир, мир». Когда не хотел стонать, сдерживался, чтобы не пугать жену.

Может быть, это как раз та «форма», которой и не требуется то, что мы называем совершенством.

В последнее время яснее и яснее видно, что Достоевский весь пронизан, прошит Пушкиным. А мне все кажется, что у Пушкина была тоска по Достоевскому. По его пророческой неистовости и пророческому же «несовершенству».

«Глаголом жги сердца людей»... Вспомним-ка свои ощущения при чтении Достоевского! Словно прямо и непосредственно ему передал Пушкин полученный завет. И Достоевский принял эту «лиру». А «Пророк» был его негасимой любовью, и он выступал с ним, читал его вслух своим глуховатым голосом. Услышать бы...

«Глаголом жги...» Мы не губили девочку Матрешу, но исповедь Ставрогина жжет нам сердце, — а ведь наша личная совесть тут чиста... Потому-то я и говорю, что существует не только личная, индивидуальная совесть, но — объективная, совместная, общая.