Мы все со школы привыкли к образу блистательного и почитаемого поэта. В этой скромной заметке я расскажу о другом, более правдивом, Пушкине, убрав весь неуместный здесь пафос. Речь пойдет о последнем годе жизни художника.

В последний год в судьбе Пушкина многое случилось: произошло немало встреч, судьбоносных поворотов в жизни и не только. Их можно обобщить словами, сказанными некогда о Гете:

Он принужден был существовать в жизненной среде, которую он должен был презирать и все же быть прикованным к ней, как к единственной, в которой он мог действовать.
Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. IV. М., 1955. С. 233.

В 1836 году Пушкиным был задуман журнал «Современник». По сути, вся его деятельность в этот год во многом определялась попыткой издать журнал, замаскированный под альманах (четыре книжки в год по 20 п. л. каждая). Журнал был разрешен к изданию, но сразу же появилась целая волна критики, ломающая всякую надежду на продолжение работы.

• Булгарин и Греч через издателя предложили Пушкину 15 тысяч отступных «за восстановление прежних отношений», т. е. чтобы журнал вообще не выпускался. Отказ от денег был равносилен столкновению «Северной пчелы» с «Современником». Пушкина упрекнули в том, что «мечты и вдохновения свои он погасил срочными статьями и журнальною полемикою».

• В противостояние «Современнику» выступила также «Библиотека для чтения». Еще до появления первого номера пушкинского журнала она выступила против него: «Этот журнал, или этот альманах учреждается нарочно против „Библиотеки для чтения“ с явным и открытым намерением при помощи божией уничтожить ее в прах <...> Будущий издатель „Современника“ думает придать своему изданию более занимательности войною с „Библиотекой“ <...> Берегись, неосторожный гений! „Современник“ может быть уверен, что о нем более никогда не упомянут в „Библиотеке для чтения“».

• О. И. Сенковский написал, что Пушкин, работая над «Современником», готовит читателям «самый низкий и отвратительный род прозы после рифмованных пасквилей». (Напомним, что в 1834—1835 гг. Сенковский с удовольствием печатал Пушкина. Теперь же...)

«Современник» мог хотя бы немного исправить материальное положение Пушкина (он рассчитывал на 25 тысяч годовых). Необходимо было расплатиться с многочисленными долгами. Вот суммы: к 1 января 1836 г. Пушкин был должен частным лицам 28 726 руб. 72 коп., а казне — 48 333 руб. 33½ коп. Всё жалованье Пушкина шло на уплату долгов. Не получал ни гроша с болдинских имений (он уступил доход сестре). Вся надежда была на «Современник».

А теперь посмотрите, что это был журнал. По этой безрадостной ситуации (материальной и издательской) невозможно поверить, что это был журнал, в котором печатались «Скупой рыцарь», «Родословная моего героя», «Полководец», «Капитанская дочка» Пушкина, «Нос», «Коляска», «Утро делового человека» Гоголя, стихи Жуковского, Тютчева, Кольцова, Давыдова, критические статьи и рецензии Пушкина, Вяземского, Гоголя, Тургенева, Одоевского... И «Современник» не расходился.

В борьбе с «Библиотекой для чтения» журнал Пушкина был обречен потерпеть неудачу.

Вот, что пишет В. Г. Белинский о «Современнике»:

Признаемся, мы не думаем, чтобы «Современник» мог иметь большой успех; под словом «успех» мы разумеем не число подписчиков, а нравственное влияние на публику. По нашему мнению, да и по мнению самого «Современника», журнал должен быть чем-то живым и деятельным; а может ли быть особенная живость в журнале, состоящем из четырех книжиц, а не книжищ, и появляющемся через три месяца? Такой журнал, при всем своем внутреннем достоинстве, будет походить на альманах, в котором, между прочим, есть и критика. Что альманах не журнал и что он не может иметь живого и сильного влияния на нашу публику, — об этом нечего и говорить. «Библиотека для чтения» особенно одолжена своим успехом тому, что продолжительность периода выхода своих книжек заменила необыкновенною толстотою их. Какая тут живость, какая современность, когда вы будете говорить о книге через три или шесть месяцев после ее выхода. А разве вы не знаете, как неживущи, как недолговечны наши книги? Им не помогут и ваши звездочки, потому что они родятся, по большей части, под несчастною звездою. Вот что мы находим главным недостатком в «Современнике».

---

Заботы о журнале были не единственными. 29 марта умерла мать Пушкина Надежда Осиповна. Уже больной и измученный отец Сергей Львович не мог сопровождать жену в последний путь. Александр Сергеевич отправился на похороны один из всей семьи (с ним был только его слуга Никита Козлов). Погребение состоялось в Святых горах 13 апреля. Пушкин оплатил все расходы, связанные с похоронами матери. Любопытно, что он позаботился о месте вечного упокоения не только для матери, но и для себя: внес соответствующий вклад в монастырскую кассу. Нащокину потом он рассказывал, что залюбовался сухой песчаной землей, в которую доведется когда-нибудь лечь навсегда. Алексей Вульф, бывший на похоронах вместе с Пушкиным, вспоминал потом, что лежат они «теперь под одним камнем, гораздо ближе друг к другу после смерти, чем были в жизни». Слишком поздно люди осознают, чем была для них мать.

Пушкин пробыл в Петербурге 15 дней. Он пытался работать над «Современником» (чтение рукописей, цензура, переписка, подготовка собственных статей), но душу его не отпускала картина святогорских надгробий.

Пушкин в эти дни много бродит один. Он побывал на Волковском кладбище на могиле Дельвига, умершего пять лет назад, после чего записал несколько слов: «Я посетил твою могилу — но там тесно. Les morts m’en distraient (Мертвые занимают мои мысли) — теперь иду на поклонение в Царское Село». Странное слово «иду» — словно своя прощальная дорога... Как в его давних стихах:

Долго ль мне гулять на свете
То в коляске, то верхом,
То в кибитке, то в карете,
То в телеге, то пешком?

Не в наследственной берлоге,
Не средь отеческих могил,
На больше мне, знать, дороге
Умереть господь судил.

На каменьях под копытом,
На горе под колесом,
Иль во рву, водой размытом,
Под разобранным мостом.

Иль чума меня подцепит,
Иль мороз окостенит,
Иль мне в лоб шлагбаум влепит
Непроворный инвалид.

Иль в лесу под нож злодею
Попадутся в стороне,
Иль со скуки околею
Где-нибудь в карантине.

Тем временем тучи над «Современником» сгущались. Погодин, Баратынский, Шевырев, Хомяков отказались от сотрудничества. Укрепить статус своего журнала Пушкин также не мог: встреча с Белинским в Москве не удалась. Не получалось наладить и продажи журнала.

Под влиянием апрельской поездки, размышления (предчувствия) о собственном возможном уходе, семейные неурядицы вслед за смертью Надежды Осиповны — всё это было душевными импульсами «каменноостровского цикла» стихов. Это итоговые размышления поэта о жизни вообще и о своей в частности: «Молитва», «Как с дерева сорвался предатель ученик...», «Когда великое свершалось торжество...», «Недорого ценю я громкие права...» 14 августа Пушкин пишет «Когда за городом задумчив я брожу...», которая с учетом происходящего в жизни поэта может быть понята как эпитафия Надежде Осиповне и, одновременно, как «автоэпитафия» — надежда на обретение покоя на «кладбище родовом»... Укрыться от «мертвецов столицы», умерших душой...

---

2 ноября 1836 г. Наталья Николаевна — жена Пушкина — получила приглашение от своей приятельницы Идалии Григорьевны Полетики посетить ее. Приехав, Наталья Николаевна встретила вместо хозяйки одного Дантеса. Она вскоре вырвалась «вся впопыхах» (по рассказам Вяземской). На следующий день кем-то был сочинен, размножен и разослан друзьям Пушкина анонимный пасквиль. 4 ноября его передали Пушкину, оно марало честь его жены, оскорбляло его. По сей день неизвестно, кто был автор этого письма. Непонятны причины и обстоятельства его написания. Сделано немало наблюдений и выявлено несколько интересных фактов, но это всего лишь версии, гипотезы.

Первый подозреваемый — барон Луи Борхард де Беверваад Геккерн (1791—1884), нидерландский посланник при русском дворе. В 1833 г. познакомился с сыном французского барона Жоржем-Шарлем Дантесом, которого очень полюбил и даже усыновил, привезя в Россию (1833). Н. Я. Эйдельман опубликовал мемуарные записи: «В 1836 году был при нашем дворе голландский посланник барон Геккерн и в этом же году приехал в Петербург молодой человек Дантес, побочный сын голландского короля, а выдававший себя за побочного сына голландского посланника. Он был хорош собою, светски воспитан, дерзок с женщинами, а потому и принят везде в лучших домах. <...> Он нахально волочился за всеми, но преимущественно стал ухаживать за женой Пушкина. Она виновата была тем, что обращалась слишком робко и деликатно с этим наглецом! Ей нужно было действовать смелее и всего менее с ним церемониться; он принял робостью с ее стороны за ободрение, а потому позволял себе с нею все более и более»; «Дантес решился отомстить ему (Пушкину), обесславив ее. Подлое средство, достойное оплеухи. — Барон Геккерн написал с этой целью несколько анонимных писем, которые разослал двум-трем знакомым Пушкина (на деле куда больше. — прим. авт.). Бумага, формат, почерк руки, чернила этих писем были совершенно одинаковы...»

Пушкин был уверен, что грязное письмо — дело рук Геккернов. Он наблюдал за ними в свете. Наталья Николаевна рассказала Пушкину о своем свидании: от страстных уговоров Дантес и его «папаша» перешли к угрозам расправиться с нею. На следующий день пасквили пришли Вяземским, Карамзиным, Соллогубу (через его тетю) и др. Поэтому Пушкин и заподозрил Геккернов, мстящих за неудачу.

В письме мерзко упомянуто имя Д. Л. Нырышкина. Дело в том, что Александр I платил ему за «пользование» его женой. Нарышкин приносил царю красивую книгу в переплете; царь, развернув книгу, находил там чек, якобы на издание повести, и подписывал его. Таким образом, пасквиль намекал на ту же ситуацию с Пушкиными... Оскорбления хуже сложно придумать.

Был ли Геккерн исполнителем или ему принадлежит только идея пасквиля? Исполнителями могли быть его приятели, хотя бы немного знакомые с Пушкиным. Кто это мог быть? Исследователи называют круг лиц: полковники А. М. Полетика, П. П. Ланской, штаб-министр А. В. Трубецкой, братья Петрово-Солово Григорий и Михаил Федоровичи; К. Ф. Опочинин, П. А. Урусов и др. На одном из конвертов разосланных писем был сургучный оттиск печати с монограммой «АГ», изображением пальмовой ветви и циркуля. Л. А. Черейский предполагает, что владелец печати — Андрей Павлович Гагарин, но печатью мог воспользоваться его родственник Григорий Петрово-Солово в целях конспирации. Он ли виновник? Но это всё слишком просто. Ведь неизвестно, была ли печать на других разосланных конвертах?

Легковесность сделанных выводов подтверждают более тщательные исследования. В 1976 г. был обнародован результат тщательной экспертизы пасквиля. С. А. Ципенюк пришел к выводу, что почерк письма по ряду признаков не имеет ничего общего с почерком Гагарина. Следует понимать, что в ходе экспертизы было использовано немало образцов росчерка Гагарина.

В 1987 году Г. Хаит предпринял еще одну экспертизу. Сотрудники Всесоюзного НИИ судебных экспертиз с привлечением ряда других специалистов провели сложнейшую работу и выяснили:

• Оба сохранившихся экземпляра письма, включая адреса, написаны одним лицом.
• Диплом писал не француз, поскольку в исполнении французского текста имеются серьезные погрешности (об этом сказал еще в 1924 г. Б. В. Томашевский; теперь же это было доказано).
• Чрезмерный росчерк в конце пасквиля был демонстративным проявлением неуважения к адресату по куртуазным правилам того времени.
• Письмо написано не простолюдином, а человеком светского круга.
• Составители и «исполнители» письма был, скорее всего, один и тот же человек.
• Письмо точно не написано князем Гагариным.
  См.: Огонек. 1987. № 6.

Таким образом, с 4 ноября личная драма Пушкина уже переставала быть фоном его работы. Главное даже не столько в том, что ему было нанесено тяжкое оскорбление, а еще и в том, что Пушкин понимал, что только страшный ответный удар, который он нанесет в ответ Геккернам, может заткнуть рты светским слухам и спасти от преследований его жену, вернуть спокойствие в дом. Его мысли были заняты составлением плана отмщения. Вот краткая хронология событий:

• 4 ноября утром Пушкин узнает от жены о свидании в доме Полетики.
• Приносят от Хитрово пакет с пасквилем.
• Является Соллогуб с таким же письмом.
• Вечером того же дня Пушкин отправляет Дантесу вызов.
• 5 ноября в квартире Пушкиных появляется барон Геккерн. Хитрит и выворачивается, умоляя отсрочить дуэль хотя бы на сутки; Наталья Николаевна в отчаянии, тайком от него посылает в Царское Село за Жуковским; Геккерн уговаривает Наталью Николаевну написать Дантесу письмо с просьбой не выходить на поединок. Это тоже подлый расчет: Дантес откажется драться, вняв мольбе обожаемой им женщины. Наталья Николаевна не соглашается.
• Геккерн вновь обращается к Пушкину, убеждая его подождать еще две недели.
• Приезжает Жуковский... И снова подлость. Геккерн придумывает целую аферу: он уверяет Жуковского, что на самом деле никакого письма не было, Пушкину померещилось, мол, Дантес жаждет вовсе не соблазнить его жену и замарать честь поэта, а жениться на его свояченице Екатерине Николаевне. Единственное, что препятствует этому — стремление Пушкина к дуэли. Если он возьмет назад свой вызов, то можно играть свадьбу, и все будут счастливы.

Пушкин по настоянию Жуковского решает покончить с этим делом и пишет письмо, которое и просили Геккерны:

Я не колеблюсь написать то, что могу заявить словесно. Я вызвал г-на Ж. Геккерна на дуэль, и он принял вызов, не входя ни в какие объяснения. И я же прошу теперь господ свидетелей этого дела соблаговолить рассматривать этот вызов как не имевший места, узнав из толков в обществе, что г-н Жорж Геккерн решил объявить о своем намерении жениться на мадемуазель Гончаровой после дуэли. У меня нет никаких оснований приписывать его решение соображениям, недостойным благородного человека.

Прошу вас, граф воспользоваться этим письмом так, как вы сочтете уместным.

Примите уверение в моем совершенном уважении.

А. Пушкин (фр.)

Пушкин — В. А. Соллогубу.
17 ноября 1836. Петербург.

Но слухи уже жили своей жизнью в салонах, гостиных, кабинетах, будуарах. Распускается клевета, будто Дантес пожертвовал собою: женится на нелюбимой, спасая репутацию возлюбленной. Всё словно толкает Пушкина на кровавый поединок. И тогда 21 ноября он напишет два письма. Первое — Геккерну — оскорбительное, унижающее адресата; второе — Бенкендорфу — хладнокровное, объясняющее обстановку. Соллогуб, единственный услышавший письмо Пушкина Геккерну, сразу поспешил к Жуковскому, понимая, что предотвратить беду уже невозможно.

Жуковский начал второй «раунд» переговоров. Нужны были крайние меры: 22 ноября он всё рассказал царю, а 23 ноября Пушкину была дана личная аудиенция. Николай I не прочь был избавиться от поэта, но он сделал тактический ход: успокоил Пушкина, взял с него слово «не драться», в крайнем случае просил обратиться к нему. Возможно, император был умнее и побоялся, что имя Нарышкина, упомянутое в письме, могло нанести вред его собственной репутации. Перед нами тот самый случай, когда царская милость оказывается хуже наказания. Оба письма Пушкина не были отправлены. Но 26 января 1837 г. было написано еще одно, решившее всё:

Я вынужден признать, барон, что ваша собственная роль была не совсем прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему сыну. По-видимому, всем его поведением (впрочем, в достаточно степени неловким) руководили вы. Это вы, вероятно, диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и глупости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнорожденного или так называемого сына; а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, вы говорили, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните мне моего сына.

Вы хорошо понимаете, барон, что после всего этого я не могу терпеть, чтобы моя семья имела какие бы то ни было сношения с вашей. Только на этом условии согласился я не давать хода этому грязному делу и не обесчестить вас в глазах дворов нашего и вашего, к чему я имел и возможность и намерение. Я не желаю, чтобы моя жена выслушивала впредь ваши отеческие увещания. Я не могу позволить, чтобы ваш сын, после своего мерзкого поведения, смел разговаривать с моей женой и — еще того менее — чтобы он отпускал ей казарменные каламбуры и разыгрывал преданность и несчастную любовь. тогда как он просто трус и подлец. Итак, я вынужден обратиться к вам, чтобы просить вас положить конец всем этим проискам, если вы хотите избежать нового скандала, перед которым, конечно, я не остановлюсь.

Имею честь быть, барон, ваш нижайший и покорнейший слуга.

Александр Пушкин (фр.)
Пушкин — Л. Геккерну.
26 января 1837. Петербург.

На это письмо последует ответ:

Милостивый государь,
Не зная ни вашего почерка, ни вашей подписи, я обратился к г. виконту д’Аршиаку, который вручит вам настоящее письмо, чтобы убедиться, действительно ли то письмо, на какое я отвечаю, исходит от вас. Содержание его до такой степени выходит из пределов возможного, что я отказываюсь отвечать на все подробности этого послания. Вы, по-видимому, забыли, милостивый государь, что именно вы отказались от вызова, направленного вами барону Жоржу де Геккерну и им принятого. Доказательство тому, что я здесь заявляю, существует — оно писано вашей рукой и осталось в руках у секундантов. Мне остается только предупредить вас, что г. виконт д’Аршиак отправляется к вам, чтобы условиться относительно места, где вы встретитесь с бароном Жоржем Геккерном, и предупредить вас, что эта встреча не терпит никакой отсрочки.

Я сумею впоследствии, милостивый государь, заставить вас оценить по достоинству звание, которым я облечен и которого никакая выходка с вашей стороны запятнать не может.

Остаюсь, милостивый государь, Ваш покорнейший слуга
барон де Геккерн.
Прочтено и одобрено мною.

Барон Жорж де Геккерн (фр.)
Л. Геккерн — Пушкину.
26 января 1837. Петербург.

По желанию Д’Аршиака были составлены «Условия дуэли между г. Пушкиным и г. Бароном Жоржем Геккерном». Не прочитав даже условий, Пушкин согласился на все.

1. Противники становятся на расстоянии двадцати шагов друг от друга, за пять шагов назад от двух барьеров, расстояние между которыми равняется десяти шагам.
2. Противники, вооруженные пистолетами, по данному сигналу, идя один на другого, но ни в коем случае не переступая барьера, могут пустить в дело свое оружие.
3. Сверх того принимается, что после первого выстрела противникам не дозволяется менять мест для того, чтобы выстреливший первым подвергся огню своего противника на том же расстоянии.
4. Когда обе стороны сделают по выстрелу, то, если не будет результата, поединок возобновляется на прежних условиях: противники ставятся на то же расстояние в двадцать шагов; сохраняются те же барьеры и те же правила
5. Секунданты являются непременными посредниками во всяком объяснении между противниками на месте боя.
6. Нижеподписавшиеся секунданты этого поединка, облеченные всеми полномочиями, обеспечивают, каждый за свою сторону, своею честью строгое соблюдение изложенных здесь условий.
   Константин Данзас,
   инженер-подполковник.
   Виконт Д. Аршиак,
   атташе французского посольства. (фр.)

Данзас заметил Пушкину, что, по его мнению, он должен был стреляться с самим бароном Геккерном, отцом, а не с сыном, так как оскорбительное письмо он написал ему. Пушкин отвечал, что Геккерн, по официальному своему положению, драться не может.

Важны воспоминания К. К. Данзаса, записанные А. Аммосовым. Они не нуждаются в дополнительных комментариях, поэтому приводим цитату отдельным фрагментом. Любой, даже самый глубокий комментарий, будет излишен.

<...> Когда Данзас спросил его, находит ли он удобным выбранное им и Д’Аршиаком место, Пушкин отвечал:
— Ça m’est fort égal, seulement tâchez de faire tout cela plus vite (Мне это совершенно безразлично, только постарайтесь сделать все возможно скорее).
Отмерив шаги, Данзар и д’Аршиак отметили барьер своими шинелями и начали заряжать пистолеты. Во время этих приготовлений нетерпение Пушкина обнаружилось словами к своему секунданту:
— Et bien! est-ce fini?.. (Все ли наконец кончено?)
Все было кончено. Противников поставили, подали им пистолеты, и по сигналу, который сделал Данзас, махнув шляпой, они начали сходиться.
Пушкин первый подошел к барьеру и, остановясь, начал наводить пистолет. Но в это время Дантес, не дойдя до барьера одного шага, выстрелил, и Пушкин, падая (Раненый Пушкин упал на шинель Данзаса, окровавленная подкладка хранится у него до сих пор), сказал:
— Je crois que j’ai la cuisse fracasseé (Мне кажется, что у меня раздроблена ляжка).
Секунданты бросились к нему, и, когда Дантес намеревался сделать то же, Пушкин удержал его словами:
— Attendez! je me sens assez de force pour tirer mon coup (Подождите, у меня еще достаточно сил, чтобы сделать свой выстрел).
Дантес остановился у барьера и ждал, прикрыв грудь правою рукою.
При падении Пушкина пистолет его попал в снег, и потому Данзас подал ему другой.
Приподнявшись несколько и опершись на левую руку, Пушкин выстрелил.
Дантес упал.
На вопрос Пушкина у Дантеса, куда он ранен, Дантес отвечал:
— Je crois que j’ai la balle dans la poitrine (Я думаю, что я ранен в грудь).
— Браво! — вскрикнул Пушкин и бросил пистолет в сторону.
Но Дантес ошибся: он стоял боком, и пуля, только контузив ему грудь, попала в руку.
Пушкин был ранен в правую сторону живота; пуля, раздробив кость верхней части ноги у соединения с тазом, глубоко вошла в живот и там остановилась.
Данзас с д’Аршиаком подозвали извозчиков и с помощью их разобрали находившийся там из тонких жердей забор, который мешал саням подъехать к тому месту, где лежал раненый Пушкин. Общими силами усадив его бережно в сани, Данзас приказал извозчику ехать шагом, а сам пошел пешком после саней, вместе с д’Аршиаком; раненый Дантес ехал в своих санях за ними».

Наталья Николаевна была в кабинете, когда в переднюю Пушкина вносили на руках. Пушкин, увидев жену, начал ее успокаивать, уверяя, что рана не опасна и попросил уйти, прибавив, что как только его уложат в постель, он сразу же позовет ее. Она ушла как-то бессознательно...

Данзас отправился за доктором: поехал к Арендту, затем к Саломону. Не застал ни того, ни другого, оставил им записки, отправился к доктору Персону, его не было тоже. По совету жены Персона Данзас поехал в Воспитательный дом, где мог найти доктора. Там он встретил Шольца — тот сказал, что как акушер полезным быть не может, но сейчас же привезет к Пушкину другого доктора.

Пушкин был уже у себя в кабинете, когда Данзас вернулся. Он был уже на диване, его жена была с ним. Приехал Шольц с доктором Задлером (перед приездом к Пушкину он перевязывал рану Дантесу). Задлер осмотрел рану, наложил компресс. Пушкин просил докторов сказать все честно. Арендт отвечал: «Если так, то я должен вам сказать, что рана ваша очень опасна и что к выздоровлению вашему я почти не имею надежды». Пушкин поблагодарил его за откровенность, просил не говорить жене. Уезжая, Арендт сказал, что обязан сообщить о произошедшем государю. Пушкин не возражал, только просил не преследовать его секунданта.

На Мойку съезжались друзья Пушкина: Жуковский, Вяземский, Мещерский, Тургенев... Они не оставляли его, находились в доме до самой смерти поэта. Приходит письмо от Николая I.

Если бог не велит уже нам увидеться на этом свете, то прими мое прошение и совет умереть по-христиански и причаститься, а о жене и детях не беспокойся. Они будут моими детьми, и я беру их на свое попечение.

Николай I — Пушкину.
Ночь с 27 на 28 января 1837.

Друзья Пушкина входили к нему один за другим и братски с ним прощались. Жуковский спрашивал: «Что сказать от тебя царю?» — «Скажи, жаль, что умираю, весь его бы был». Затем Пушкин звал детей, благословил каждого. И. Т. Спасский вспоминает, что взял больного за руку и щупал его пульс. Когда оставил его руку, то Пушкин сам приложил пальцы своей левой руки к пульсу правой, «томно», но выразительно взглянул на него и сказал: «Смерть идет». Он не ошибался, смерть летала над ним в это время.

Подъезд был атакован публикой до такой степени, что Данзас должен был обращаться в полк с просьбой поставить у крыльца часовых. Жуковский всю ночь менял бюллетени о здоровье Пушкина.

• «Первая половина ночи беспокойна, последняя лучше. Новых угрожающих припадков нет; но также нет, и еще и быть не может облегчения»
• «Больной находится в весьма опасном положении»

Жуковский вспоминает: «О чем же он думал в эти минуты, где он был своею мыслью? <...> До пяти часов Пушкин страдал, но сносно. Кровотечение было остановлено холодными примочками. Но около пяти часов боль в животе сделалась нестерпимою, и сила ее одолела силу души; он начал стонать».

Жена Пушкина неподвижно лежала головой к дверям.

Пушкину делалось все хуже и хуже. Он слабел с каждой секундой. До последнего вздоха он был в совершенной памяти; перед самой смертью ему захотелось морошки. Данзас послал за ней, а когда ее принесли, Пушкин пожелал, чтобы жена покормила его из своих рук, ел морошку с большим наслаждением и после каждой ложки, подаваемой женой, говорил: «Ах, как это хорошо». Когда жена ушла, у него началась агония, но почти мгновенная: Пушкин обвел потухающим взглядом полки своей библиотеки, прошептал: «Прощайте, прощайте».

В. И. Даль: «Умирающий несколько раз подавал мне руку, сжимал ее и говорил: „Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше! Ну, пойдем!“ Опамятовавшись, сказал он мне: „Мне было погрезилось, что я с тобой лечу вверх по этим книгам и полкам высоко — и голова закружилась“. Раза два присматривался он пристально на меня и спрашивал: „Кто это? Ты?“ — Я, друг, мой. — „Что это, — продолжал он, — я не мог тебя узнать?“ Немного погодя, он опять, не раскрывая глаз, стал искать мою руку и, потянув ее, сказал: „Ну, пойдем же, пожалуйста, да вместе!“»

Минут за пять до смерти Пушкин попросил повернуть его на правый бок. Даль, Данзас и Спасский исполнили его волю, подложили к спине подушку. Пушкин сказал: «Хорошо», затем: «Жизнь кончена». Даль возразил: «Да, конечно, мы тебя поворотили». «Кончена жизнь», — возразил тихо Пушкин. Через несколько мгновений он произнес: «Тяжело дышать, давит». Это были последние его слова. В том же положении, оставаясь на правом боку, он умирал на их глазах. «Еще один слабый, едва заметный вздох — и пропасть, необъятная, неизмеримая. разделила живых от мертвого. Он скончался так тихо, что предстоящие не заметили смерти его», — вспоминает В. И. Даль.

Он лежал без движенья, как будто по тяжкой работе
Руки свои опустив. Голову тихо склоня,
Долго стоял я над ним, один, смотря со вниманьем
Мертвому прямо в глаза; были закрыты глаза,
Было лицо его мне так знакомо, и было заметно,
Что выражалось на нем, — в жизни такого
Мы не видали на этом лице. Не горел вдохновенья
Пламень на нем; не сиял острый ум;
Нет! Но какою-то мыслью, глубокой, высокою мыслью
Было объято оно: мнилося мне, что ему
В этот миг предстояло как будто какое виденье,
Что-то сбывалось над ним, и спросить мне хотелось:
что видишь?

В. А. Жуковский

29 января 1837 г. в 2 часа 45 минут Пушкин скончался.

Жена вернулась в кабинет в минуту его смерти. Она бросилась к Пушкину, упала перед ним на колени, волосы рассыпались в беспорядке по ее плечам, она протягивала руки к нему, толкала его и, рыдая, вскрикивала: «Пушкин, Пушкин, ты жив?!» К. К. Данзас, вспоминая этот момент, говорит, что картина разрывала душу.

В первую минуту смерти Жуковский сидел перед Пушкиным и долго смотрел ему в лицо. Он никогда не видел ничего подобного. Он видел спокойно протянутые руки, словно упавшие для отдыха после тяжелого труда. Лицо казалось ему новым, хоть и знакомым. Это был не сон и не покой, а выражение ума; какая-то глубокая мысль застыла на этом лице, похожая на видение, на полное знание о мире... «В эту минуту, можно сказать, я видел самое смерть, божественно тайную, смерть без покрывала. Какую печать наложила она на лицо его и как удивительно высказала на нем и свою и его тайну».

Ю. М. Лотман пишет: «У Пушкина было много врагов. Ошибочно было бы представлять мир, в котором поэт вращался в последние годы, как вертеп преступников или скопище театральных злодеев. Однако развращающее действие победы, одержанной Николаем I на Сенатской площади, только во второй половине тридцатых годов стало сказываться в полной мере. За несколько месяцев до дуэли Пушкин писал Чаадаеву: „Наше современное общество столь же презренно, сколь глупо“.

<...> И все же в таких мнениях кроется глубокая неправда: Пушкин не дал сделать из себя игрушку в чужих руках, жертву сплетен, прихотей и чужих расчетов. Он вырвал инициативу из рук своих гонителей и повел игру по собственному плану. Быть жертвой было не в его нраве».
Лотман Ю. М. Пушкин. СПб.: 1995. С. 178—180.

Тело Пушкина находилось в квартире еще два дня, вход был для всех открыт. Квартира была набита битком. В ночь с 30 на 31 января тело Пушкина отвезли в Придворно-Конюшенную церковь, где на другой день было отпевание, на котором присутствовал весь Петербург. В церкви была давка, несмотря на то, что пускали по билетам. Люди толпились на лестнице, на улице. После отпевания все бросились к гробу, все хотели его нести...

Пушкин желал быть похороненным около своего имения в Псковской губернии, в Святогорском монастыре, где была похоронена его мать. Вечером 1 февраля была панихида, и тело Пушкина повезли в монастырь.

Стоит широко дуб над важными гробами,
Колеблясь и шумя...

Литература

Желающим разобраться, почитать что-либо рекомендую начинать с уникального издания, которое каким-то чудом попало мне в руки: Разговоры Пушкина: Репринт. воспроизведение изд. 1929 г. М.: Политиздат, 1991. — 318 с. В электронной версии нет предисловия и кое-каких приятных мелочей.