«Мораль» басни Крылова сформулирована так:

Писатель, счастлив ты, коль дар прямой имеешь:
Но если помолчать во время не умеешь
И ближнего ушей ты не жалеешь:
То ведай, что твои и проза и стихи
Тошнее будут всем Демьяновой ухи.

В кого метил баснописец? С одной стороны, во всякого писателя, который мучает публику непрошеным чтением своих произведений.

С другой стороны, известны обстоятельства чтения этой басни Крыловым: тот приехал в «Беседу любителей русского слова» во время чтения утомительной «Песни Россиянина в новый 1813 год» С. А. Ширинским-Шихматовым. Текст состоял из 32 десятистишных строф и был написан подчеркнуто высоким, «трудным» слогом со множеством архаизмов. Крылов не просто опоздал, но еще и вслух прочитал свою басню.

Но дело еще и в том, что басня несла фарсовый характер. Первая строка: «Соседушка, мой свет!» — только кажется безобидной. Мужская аудитория прекрасно знала начало эпиграммы Баркова «Федул»:

Федулушка, мой свет, какой это цветок,
Который у мущин блистает из порток?

И надо ли говорить о том, что среди всех названий блюд именно уха придает басне «срамной» смысл?

Сравните с русским эротическим фольклором. Песня записана П. В. Киреевским в 1830—1840-е годы в Тверской губернии, где вырос Крылов. Просто прочтите вслух:

Уху я, девушка, варила,
Уху я, девушка, варила,
Уху я, уху я,
Уху я, уху я, уху я! <…>
Драгих гостей ухой потчивала,
Драгих гостей ухой потчивала,
Ухой я, ухой я,
Ухой я, ухой я, ухой я!

Князь П. А. Вяземский — ветеран войны 1812 года, поэт, мемуарист, дипломат — негодовал по поводу издания романа Толстого «Война и мир».

Князь Петр Вяземский

Вяземский увидел в романе «протест против истории», который назвал словом «нетовщина». Он рассказывает, как в 1830-е годы познакомился с делом религиозной секты — нетовщины. Сектанты отрицали нечистую жизнь и в деревнях массово кончали жизнь самоубийством. Ночью они собирались в одном месте и каждый клал голову на импровизированную плаху, на деревянный обрубок, и просил отрубить ему голову со словами: «Прекрати меня, Христа ради». Однажды за ночь в одном сарае погибло таким образом 30 человек, включая женщин и детей. И в конце этого рассказа Вяземский говорит: «Не знаю, ради чего или кого действуют исторические прекращатели; но не мешало бы и этому толку присвоить себе прозвание: Нетовщина».

Вяземский увидел в романе Толстого слишком прозаическое описание великих событий: «Вальтер Скотт, создатель исторического романа, мог поэтизировать и романизировать исторические события и лица», современная же литература «любит опошлять жизнь, действия, события, сами страсти общества».

«Могли быть Фамусовы и в Москве 1812 года, но были и не одни Фамусовы. А в книге „Война и мир“ всё это собрание состоит из лиц подобного калибра».

На своих уроках о русском символизме я всегда говорю о том, что Владимир Соловьев был учителем целого поколения. Главный пункт его философии — учение о Софии. Учащимся всегда труднее всего понять, что это такое. Ну, Мудрость, но разве дело дело в этом? И почему это учение повлияло на такое количество современников?

Часть 1

В 1878 году Соловьев выступил с чтением 12 публичных лекций под общим названием «Чтения о Богочеловечестве». Лекции прошли с большим успехом, на них бывали даже Достоевский и Лев Толстой.

По мысли Соловьева, Абсолютное начало (Бог, Единое) потенциально содержит в себе всё. Но для собственного самоопределения оно нуждается в другом, в идеальной действительности. Полагая себя в другом, Единое становится Всеединым.

Противопоставляя мир Абсолюта и видимый мир, Соловьев утверждает, что оба этих мира состоят из одних и тех же элементов: каждый элемент видимого мира имеет соответствие в мире вечных идей. Отличие лишь в соотношении этих элементов: в тварном мире господствуют законы эгоистического обособления и разделения, которые утрачивают свою силу Абсолютного. Таким образом, природный мир — это лишь «недолжное взаимодействие», «перестановка» тех же элементов, которые содержатся в мире Абсолютного.

Абсолютное начало не просто созерцает каждую из отдельных идеальных сущностей, но и утверждает ее самостоятельное свободное бытие. А значит, возникает человечество, способное от себя воздействовать на Божественное начало.

Свое соответствие в сфере вечных идей имеет не только каждый обособленный элемент, но и всё человечество в целом. Идеальное человечество, которое «содержит в себе и связывает все особенные существ и души», по Соловьеву, и есть душа мира, или София.

«Причастная единству Божию и вместе с тем обнимая всю множественность живых душ, всё единое человечество, или душа мира, есть существо двойственное; — заключая в себе и божественное начало, и тварное бытие, она не определяется исключительно ни тем, ни другим и, следовательно, пребывает свободною».

Часть 2

В 1892—1894 годах Соловьев пишет 5 статей под общим названием «Смысл любви». В чём же он заключается?

Этот смысл Соловьев видит в «оправдании и спасении индивидуальности через жертву эгоизма», в преодолении индивидуалистической замкнутости человеческого существования. «Истинная индивидуальность есть некоторый определенный образ всеединства, некоторый определенный способ восприятия и усвоения себе всего другого.

Утверждая себя вне другого, человек тем самым лишает смысла свое собственное существование, отнимает у себя истинное содержание жизни и превращает свою индивидуальность в пустую форму. Таким образом, эгоизм никак не есть самосознание и самоутверждение индивидуальности, а напротив — самоотрицание и гибель», — пишет Соловьев.

По его мнению, существует только один естественный для человека путь к перенесению центра своего существования с себя на другого: любовь.

Речь именно о любви мужчины и женщины. Любви родителей к детям, детей к родителям, личности к Богу или к отечеству недостатки либо взаимности, либо равенства между любящими. А любящий восстанавливает «истинное существо», идеальный образ, потенциально живущий в каждом человеке, но закрытый от обычного взгляда в своем эмпирическом бытии.

Соловьев уточняет, что идеальная цель любви за всю мировую историю никогда не была достигнута по двум причинам: 1) мистический смысл любви в повседневности поглощается чувственным началом или житейскими отношениями, 2) индивидуальных усилий недостаточно для победы над земным злом: человек может спастись только вместе со всеми, воссоединение со Всеединым — задача всего космического процесса, личная цель неотделима от мировой.

Часть 3

Идеи «Смысла любви» Соловьев развивал в «Жизненной драме Платона» (1898). Философ трактует платоновский Эрос как посредника между миром идей и земным миром. Человек, в которого вселился Эрос, тоже становится посредником между двумя мирами. «И ад, и земля, и небо с особым участием следят за человеком в ту роковую пору, когда вселяется в него Эрос. Каждой стороне желательно для своего дела взять тот избыток сил, духовных и физических, который открывается тем временем в человеке. Без сомнения, это есть самый важный, срединный момент нашей жизни. Он нередко бывает очень краток, может также дробиться, повторяться, растягиваться на годы и десятилетия, но в конце концов никто не минует рокового вопроса: на что и чему отдать те могучие крылья, которые дает нам Эрос? Это вопрос о главном качестве жизненного пути, о том, чей образ и чье подобие примет или оставит за собою человек».

По Соловьеву, существует 5 главных путей Эроса в человечестве. Два из них — «адский» и «путь животных» — он называет проклятыми. Два других — путь человеческого брака и путь аскезы — благословенными. Однако и эти пути несовершенны и не могут считаться высшим путем любви. Пятый, подлинно творческий и преображающий, состоит из восстановления целого человека, в положительном духовно-телесном воссоединении мужского и женского начала. Этот процесс, по мнению философа, невозможен без взаимодействия становящегося человечества и вечно существующего Божества и потому называется богочеловеческим.

И в «Смысле любви», и в «Жизненной драме Платона» угадывается тот же мистериальный сюжет, который лежит в основе «Чтений о Богочеловечестве»: отпадение индивидуального начала от божественного Всеединства, всеобщее отчуждение и эгоистическое обособление материального и идеального мира, тождество Эроса и Софии. Вот почему символисты писали о преображении земной жизни верх мистическую любовь-служение — такова мифопоэтическая основа «Стихов о Прекрасной Даме» Блока, «Золота в лазури» Андрея Белого, лирики Сергея Соловьева, Вяч. Иванова. Более того, это и основа различных вариантов автобиографических мифов и жизненного поведения поэтов-символистов.

Тициан «Любовь небесная и Любовь земная» (1514)

А. Нюгрен в книге «Agape and Eros» пишет: «Ориген, толкуя „Песнь Песней“, отталкивается от платоновского „Пира“, где философ делит любовь на Небесный Эрос (силу, которая возвышает душу от земли до высоты небес) и ἔρως πάνδημος (вульгарный Эрос). Если понимать Эрос как нечто Небесное, то отпадает всякая нужда в использовании термина ἀγάπη, который только умножает сущности.

По мнению Оригена, Писание избегает слова Эрос. Почему? Значения этого слова в обыденном употреблении таковы, что простые люди неизбежно поймут его как „вульгарный Эрос“. Чтобы избежать такого недоразумения, Писание выбрало однозначное слово „Агапе“.

Всё это, однако, важно только для простых христиан, simpliciores или ἰδιῶται (простецов). „Песнь Песней“ же написана для совершенных, для гностиков; хотя Писание избегает этого термина, оно вовсе не осуждает факт существования Эроса, а лишь защищает его от столь лёгкого недоразумения. Но для нас, гностиков, утверждает Ориген, такие меры предосторожности не нужны. Мы можем позволить себе называть вещь её истинным именем и использовать термин Эрос. Когда гностик встречает в Писании слово „Агапе“, он должен сразу же понимать его так, как если бы на его месте стояло „Эрос“, ибо такова реальность, сокрытая под защитным покровом Агапе».

Не первый и не второй раз встречаюсь с жаждой дилетантов перевести мировоззрение того или иного творца в политическую плоскость. Получается всегда глупо и даже карикатурно. Так Достоевский попал в тусовку националистов и ненавистников Европы. Тютчев вместе с ним, кстати, вдобавок он еще считается сторонником экспансии России на Запад. Надергать фраз нетрудно, пожалуйста:

«Усобица на Западе — вот наш лучший политический союз» (письмо Тютчева Аксакову);
«Смерть Карла — жизнь Конрадина, смерть Конрадина — жизнь Карла, — вот чего мы вовремя не поняли по отношению к Западу» (тоже Тютчев Аксакову);
«Константинополь должен быть наш» (Достоевский) и т. д.

Когда такие дилетанты слышат в ответ неожиданные для них факты, то они объясняют их еще проще — «противоречия» в мировоззрении писателя. Ну вот, например, факт: количество образов и тем европейской культуры в поэзии Тютчева (вспомним хотя бы школьную «Грозу» с «Зевесовым орлом»). Ответ дилетанта: «противоречие»! Еще факт: глубочайшая любовь Тютчева к Гейне, Шекспиру, Гёте, страсть Достоевского к полотнам Рембрандта. Ненавистник Европы? Ответ дилетанта: «Ненавистник! А это просто противоречие». Еще факт: глава «Признания славянофила» в «Дневнике писателя» Достоевского:

«Европа — но ведь это страшная и святая ведь, Европа! О, знаете ли, господа, как дорога нам, мечтателям-славянофилам, по-вашему, ненавистникам Европы — эта самая Европа, эта „страна святых чудес“! Знаете ли вы, как дороги нам эти „чудеса“ и как любим и чтим, более чем братски любим и чтим мы великие племена, населяющие ее, и всё великое и прекрасное, совершенное ими. Знаете ли, до каких слёз и сжатий сердца мучают и волнуют нас судьбы этой дорогой и родной нам страны, как пугают нас эти мрачные тучи, всё более заволакивающие ее небосклон? Никогда вы, господа, наши европейцы и западники, столь не любили Европу, сколько мы, мечтатели-славянофилы, по-вашему, исконные враги ее!»

Наш дилетант, услышав всё это, в лучшем случае начинает снисходительно говорить о «противоречиях» в мировоззрении, из которых делает еще более мощный вывод: дескать, творчество и личность писателя — две автономных области. А поскольку «противоречия» выявлены, то тогда у писателя, выходит, нет единства миропонимания. Тогда он и вовсе какой-то странный! Нет, господа, странны те, кто пытается свести литературу к политике. Литература бесконечно больше и шире, чем политика, а потому в рамках политики вы ничего и не поймете.

А лучше вообще ничего не выдергивать из контекста. Но вот беда: для понимания этого контекста нужно хорошо знать творчество писателя, а это уже труднее, чем вешать ярлыки.

Вы забудете о политике в литературе, если начнете читать литературу.

В 1940-е годы А. Ф. Лосев выступил с крамольным докладом о проблеме неподлинности трагедии Эсхила «Прометей». Многие выдающиеся ученые сомневались в авторстве Эсхила, другие занимали противоположную позицию. Но официально в советской науке запрещено было даже упоминать о «прометеевском вопросе», поскольку Маркс назвал Прометея «первым мучеником в философском календаре». А Эсхил — первый трагик. Следовательно, трагедия «Прометей» принадлежит Эсхилу. Официальная логика была убийственной. И тут — доклад Лосева. И тогда же его попросили выступить оппонентом на защите кандидатской диссертации Новиковой.

А. А. Тахо-Годи вспоминает, что диссертация была вульгарно-социологическая, по русским переводам. Диссертантка не знала ни древних, ни новых языков. Пыталась сослаться на английское издание текста и почему-то перевела в перечне действующих лиц (дальше она не пошла) английское minister — слуга, прислужник, как «министр». Гермес оказался министром Зевса.

Зав. кафедрой классической филологии проф. Н. Ф. Дератани боялся провала, потому и попросил Лосева об оппонировании. Лосев не мог отказать. Дал кислый отзыв, но в итоге, как делают в сомнительных случаях, все-таки положительный.

Новикова держала себя на защите вызывающе, отвечала оппоненту грубо, передергивала его аргументы, даже делала политические выпады, мол, он не может понять революционной трагедии, да и вообще отрицает эсхиловского Прометея. Лосев отвечал сдержанно и вежливо. Но дома, поразмыслив и поняв, что дал согласие на отзыв против совести, решился на опасный шаг. Просил совет собраться и выступил там с отказом от собственного отзыва.

«Страшно было смотреть на белого после бессонных ночей человека, душа которого металась между научным долгом, совестью и собственным благополучием на кафедре», — пишет А. А. Тахо-Годи. Лосев открыл глубокое невежество диссертации, тем самым привел в смущение многих членов Ученого совета. Месть не заставит себя долго ждать: ученицу Лосева А. А. Тахо-Годи отчислят со ставки ассистента кафедры, поставив под угрозу возможность защиты кандидатской диссертации.

Николай Фёдорович Дератани

Почему «Скупой рыцарь» — трагедия не только о пушкинской, но и о нашей современности? Несколько мыслей по поводу крошечной пьесы.

А. Ф. Лосев — гимназист выпускного класса, 1911 год.

Читаю о судьбе Алексея Федоровича Лосева (1893—1988). Математика играла в его жизни и философии одну из главных ролей, в его античных штудиях была связана с астрономией и музыкой. Лосев серьезно занимался рядом математических проблем, особенно анализом бесконечно малых, теорией множества, теориями комплексного переменного, пространствами разного типа. Он общался с великими русскими математиками Н. Н. Лузиным и Д. Ф. Егоровым. Супруга Лосева Валентина Михайловна была математиком и астрономом, ученицей академика В. Г. Фесенкова и профессора Н. Д. Моисеева.

Обсуждение философско-математических проблем было для Лосева не только обычным, повседневным делом, но еще и глубоко внутренним, даже интимным. Для него и Валентины Михайловны существовала их общая наука, которая есть и астрономия, и философия, и математика. В тюрьме он прошел «подробный курс дифференциального и интегрального исчисления под хорошим руководством» и обдумал «целую диалектическую систему анализа, куда в строгом порядке и системе входят такие вещи, как ряды Тейлора, Маклорена и Коши, формулы Эйлера с величиной — e, уравнения Клеро, Бернулли и Риккатти, интегрирование по контуру и т. д.». Его вместе с Валентиной Михайловной привлекает философский аспект теории аналитических функций (интегрирование по контуру, теоремы Моавра, Грина, Стокса и др.), которые Лосев приводит «в стройную диалектическую систему».

Мысли о единении философии, математики, астрономии и музыки, столь характерные для античной культуры, не покидают ученого. Математика и музыкальная стихия для него едины. Отсюда, например, его труд — «Музыка как предмет логики» (1927). В 1968 году выйдет «Проблема Вагнера в прошлом и настоящем». В 1978 году — «Исторический смысл эстетического мировоззрения Вагнера». Посмертно выйдет «Основной вопрос философии и музыки» (1990). Сохранились материалы, посвященные музыкальной проблематике: доклады «Музыка и математика», «О понятии ритма», «Непосредственные данные музыки», «Шеллинг о ритме», «Гегель о ритме», «Диалектика музыкального образа», «К вопросу о систематике музыкально-теоретических категорий», «О понятии и структуре ритма».

Чехов в 1898 году

Что было бы после «Вишневого сада», доживи Чехов до ста лет? В 1920-е годы стало известно о том, как Чехов поделился со Станиславским, Вишневским и Книппер двумя драматургическими сюжетами. Первый сюжет — о любви двух друзей к одной и той же женщине. Оба они уезжают в экспедицию на Северный полюс. Декорация последнего действия изображает громадный корабль, затертый во льдах. В финале пьесы оба приятеля видят белый призрак, скользящий по снегу. Очевидно, это тень или душа скончавшейся далеко на родине любимой женщины. События, вполне мыслимые в художественном мире символистов.

Другой замысел — пьеса «без героя». В течение трех действий героя ждут, о нём говорят. Он то едет, то не едет. А в четвертом действии, когда всё уже приготовлено для встречи, приходит телеграмма, что он умер. От этого сюжета — прямая дорога к трагедии С. Беккета «В ожидании Годо», с которой связано рождение театра абсурда.

Невероятные замыслы. А ведь уже в 1890-е годы у Чехова среди заготовок для будущих произведений появилась странная, разрывающая привычный для нас реалистический контекст чеховских записных книжек заметка: «Разговор на другой планете о земле через 1000 лет: помнишь ли ты то дерево... (березу)».

Студентом А. А. Фет жил в семье Аполлона Григорьева. Сам начинающий поэт, он дружил с Аполлоном, тоже подававшем надежды. И оба были влюблены в «крестовую сестру» Аполлона Лизу (его мать ее крестила), Григорьев — страстно влюблен и писал об этом в стихах, Фет — умеренно и в тогдашних стихах молчал. По настоянию родителей Лизу выдали замуж за некоего офицера, друзья-поэты были шаферами на свадьбе. А вскоре она призналась Фету, что безумно в него влюблена, а мужа совсем не любит. И предложила прийти к нему поздно вечером, нарядившись для дворни крестьянкой (якобы приехала из деревни дочь кормилицы). Но осторожный Фет отказался. Затем последовал семейный скандал: муж нашел письма Фета (хранимые женой), и Лиза возмечтала, что состоится дуэль, Фет убьет мужа, а она станет женой любимого... Дуэли не было, Лиза опять стала предлагать свидания, на которые теперь Фет согласился. Вся эта история описана в поэме позднего Фета «Студент» (1884).

Б. Ф. Егоров, соратник Ю. М. Лотмана, вспоминал о его студенчестве:

К непрерывным, по 12 часов ежедневно, университетским и библиотечным занятиям, прибавлялись еще домашние штудии, да еще нужно было прирабатывать для нормального материального существования, поэтому Лотман уже тогда научился спать по 4 часа в сутки. Конечно, это было сжигание организма, похлеще алкогольного изматывания, и оно потом очень-очень пагубно отразилось на здоровье уже почтенного ученого, но и тогда тревожные симптомы не остановили бессонных творческих занятий.

Мода на кладбищенские прогулки и на чтение надгробных памятников возникает в XVII веке. Появляется сравнение кладбища с библиотекой, причем именно кладбище — подлинная библиотека. Кладбище трактуется как источник подлинной мудрости, противостоящей ложной книжной учености.

Автор одного из первых образцов кладбищенской поэзии А. Грифиус называет кладбище школой: «О школа, в которой нам, смертным, преподается высшее искусство! Не пыльные листы, не полные безумия книги открываются здесь... Кто здесь проводит свои часы, выучивает путь к вечности», — написано в 1656 году («Мысли о кладбище и местах упокоения мертвых»). Томас Парнелл: «Я иду туда, где, под землей, на самом деле обучаются мудрости», — 1721 год («Ночные стихи о смерти»).

Мода на гуляние переходит в эпоху романтизма и в Россию. Появляются печатные отчеты о таких прогулках. Вот один из них, опубликованный в журнале «Благонамеренный» (1821, ч. 16):

А этот камень, обвалившийся в яму, чьи останки сокрывает?
На передней части высечены слова:
«Здесь покоится тело Раба Божия Андрея, служителя *** жития его было 78 лет и 9 месяцев».
На правой стороне, слова от имени господина:
«Сей памятник в знак благодарности господина к верному слуге».
На левой стороне, слова от имени усопшаго:
«Ныне отпущаеши, владыко, раба твоего».
Вероятно, это сделалось без намерения; но выражения благодарности барина — выставка лет усопшаго и его воззвание ... право, мне кажется, что одна сторона памятника смеется над другой.