Чехов и символизм
Жизнь у Чехова ускользает от любых попыток схватить ее смысл в каких-то определенных формах и формулах, «идеях» и «идеологиях». Последние неизбежно терпят провал. Ф. Д. Батюшков писал, что Чехов «не пошел по следам Достоевского и Толстого в исканиях религиозной правды, исправляющей и нормирующей по иному мерилу правду жизни».
Адогматизм Чехова отмечался в бесчисленном количестве работ. Жизнь в чеховском мире демонстрирует пугающую «бесформенность», и любая форма человеческого существования и сознания становилась недовоплощенной, недостаточной, но — главное недовоплотимой в принципе. Каждая человеческая судьба у Чехова есть обещание каких-то нераскрытых возможностей, но каждая подтверждает их нераскрываемость. Человек здесь обманут ни чем иным, как реализацией своего существования.
Конфликты Чехова казались первым его критикам странными, потому что здесь сталкивались друг с другом вовсе не его персонажи, а каждый из них встречался с реальностью, в которой не сбывается его личность, его жизнь, его судьба. В великих русских романах — Толстого и Достоевского — герои ищут «последней» правды, которая, по их мысли, коренится в глубинах религиозного сознания народа. Сама форма романа есть способ обнаружения этой глубинности, апелляции к этой правде. У Чехова, как говорит в «Дуэли» фон Корен, «никто не знает настоящей правды». И роман как выражение этого нового принципа становится невозможен, да и не нужен. Жанровое мышление Чехова в силу этих причин было иным.
Сергий Булгаков отмечал в чеховских персонажах «полное отсутствие героического». Чехов с клинической точностью исследовал в своей драматургии и прозе почти всегда одно и то же — как человек, субъективно претендующий на серьезную роль в бытии, объективно играет ее пошло, скверно, неудачно, да и попросту — и чаще всего — скучно. Не случайно современная Чехову критика видела в «Скучной истории» концентрированное выражение его творчества. В гениальном «Ионыче» играют все — от Ивана Петровича Туркина до Дмитрия Ионыча Старцева. В момент прозрения Старцев вдруг понимает, что «все его мечты, томления и надежды привели его к такому глупенькому концу, точно в маленькой пьесе на любительском спектакле». Это — миг истины. Причем дело не в том, что он — плохой актер, а просто таков замысел пьесы и такова отведенная ему по этому замыслу роль...
Русский символизм возник именно в «чеховской» действительности и во многом как реакция на нее. Символисты начали с прорыва этой действительности, с бунта против ее «скуки», против невоплощенности человека в бытии. Неудивительно, что отношение символистов к Чехову было глубоко двойственным.
Д. Мережковский пишет о том, что жизнь, которую ведут чеховские герои, — это «тошнота и скука бреда». М. Волошин заявлял, что «Чехов в своем многоликом муравейнике исчерпал всю будничную тоску русской жизни до дна, и она подошла к концу». Но вот что отмечает А. Белый: «Если творчество Чехова порой и могло нам казаться товарным поездом, и мы спешили за экспрессом, в настоящую минуту следует признаться в том, что многие из нас остались далеко позади со своими „экспрессами“, а „товарный поезд“ врезался жизнью в неизмеримые дали душевных пространств».
Символисты колебались между отрицанием Чехова и его действительности и признанием его как художника, показавшего неподлинность жизни.