Друг Замятина, известный художник Ю. П. Анненков вспомина об одном разговоре с писателем после 1917 года. Инженер по образованию, Замятин утверждал, что человеческую жизнь нельзя свести к схеме или чертежу, потому что в человеке, помимо его физических, материальных свойств и потребностей, имеется ещё иррациональное начало. Оно не поддаётся точному учёту, дозировке, поэтому любой чертёж рано или поздно будет «взорван». Есть все основания считать, что этот спор положил начало первому черновику будущего романа «Мы», который будет закончен в 1920 году. Ю. Анненков пишет:

Форму своего языка Замятин обернул именно против математичности, против организованности, против «железной логики» точных наук. Будучи инженером-кораблестроителем, то есть человеком, привыкшим к общению с миром непогрешимых, заранее предначертанных схем, он не страдал, однако, «детской болезнью» обожествления схематики, и поэтому Замятину становилось все труднее жить в условиях советского режима, построенного на «плановости» и рационализации.

— Я люблю быть точным, — произнёс Замятин, — сказанные слова часто забываются. Стенографистки у нас, к сожалению, нет. Поэтому я отвечу тебе письменно.

Вот текст этого замятинского письма.

Это письмо Замятина было впервые опубликовано в «Социалистическом вестнике» (Нью-Йорк; 1954, июнь). В год его написания (1921) Замятин пытался напечатать его в петроградской еженедельной газете «Жизнь искусства», но редакция этого органа категорически воспротивилась.

Дорогой мой Юрий Анненков! Я сдаюсь: ты прав. Техника — всемогуща, всеблаженна. Будет время, когда во всём — только организованность и целесообразность, когда человек и природа обратятся в формулу, в клавиатуру.

И вот — я вижу это блаженное время. Всё симплифицировано. В архитектуре допущена только одна форма — куб. Цветы? Они нецелесообразны, это — красота бесполезная: их нет. Деревьев тоже. Музыка — это, конечно, только звучащие Пифагоровы штаны. Из произведений древней эпохи в хрестоматию вошло только:

Расписание железных дорог.

Люди смазаны машинным маслом, начищены и точны, как шестиколёсный герой Расписания. Уклонение от норм называют безумием. А потому уклоняющихся от норм Шекспиров, Достоевских и Скрябиных завязывают в сумасшедшие рубахи и сажают в пробковые изоляторы. Детей изготовляют на фабриках — сотнями, в оригинальных упаковках, как патентованные средства; раньше, говорят, это делали каким-то кустарным способом. Ещё тысячелетие — и от соответствующих органов останутся только розовые прыщички (вроде того, как сейчас у мужчин на груди слева и справа). Впрочем, пока кое-какие, воробьиные, ещё уцелели, но любовь заменена полезным, в назначенный час, отправлением сексуальных надобностей; как и отправление прочих естественных надобностей, оно происходит в роскошнейших, благоухающих уборных — нечто вроде доисторических римских терм...

И вот, в этот рай — попал ты, милейший Юрий Анненков. Не этот, выдумавший с тоски индустриализацию искусства, а настоящий, озорной, лентяй, беспутник, аккуратный только в одном: в опаздывании, не дурак выпить и в пику мне присоединиться к Мэри.

Дорогой мой друг! В этой целесообразной, организованной и точнейшей вселенной тебя укачало бы в полчаса...

В человеке есть два драгоценных начала: мозг и секс. От первого — вся наука, от второго — всё искусство. И отрезать от себя всё искусство или вогнать его в мозг — это значит отрезать... ну да, и остаться с одним только прыщиком.

Человек с прыщиком может говорить о маркизочках, занимающихся блудом. Блуд, сиречь нарушение расписаний, установленных законным браком, есть, конечно, институт антирелигиозный и неорганизованный. А по-моему, маркизочка, если она занимается своим делом от души и красива, — чудесная женщина. И человек, который хорошо изображает любовь и учит любви тех, кто это плохо знает, — полезный человек.

Твоя формула искусства — «наука, познающей и организовывающей жизнь» — это формула искусства для скопцов, для замаринованных в уксусе, вроде моего достопочтенного викария Дьюли и «Островитянах», у которого вся жизнь — по расписанию, и любовь тоже (по субботам), и уже, конечно (да здравствует человек будущего — м-р Дьюли!), никакой игры, никакой прихоти, бесполезного каприза, случайности — всё организовано и целесообразно...

Милый мой Анненков, ты заразился машинобожием. Религия материалистическая, находящаяся под высочайшим покровительством — так же убога, как и всякая другая. И как всякая другая — это только стенка, которую человек строит из трусости, чтобы отгородиться ею от бесконечности. По эту сторону стенки — всё так симплифицировано, монистично, уютно, а по ту — заглянуть не хватит духу.

Какой-то мудрый астрономический профессор (фамилию забыл) вычислил недавно, что вселенная-то, оказывается, вовсе не бесконечна, форма её сферическая и радиус её — столько-то десятков тысяч астрономических, световых лет. А что если спросить его: ну, а дальше-то, за пределами вашей сферической и конечной вселенной — что там? А дальше, Анненков, дальше, за твоим бесконечным техническим прогрессом? Ну, восхитительная твоя уборная; ну, ещё более восхитительная, с музыкой (Пифагоровы штаны); ну, наконец, единая, интернациональная, восхитительная, восхитительнейшая, благоуханнейшая уборная — а дальше?

А дальше — все из восхитительнейших уборных побегут под неорганизованные и нецелесообразные кусты. И, уверен, раньше других — ты. Потому что твои картины и рисунки спорят с тобой гораздо лучше меня. И сколько бы ты ни говорил машинопоклонных слов — ты, к счастью, не перестанешь тоже писать «Жёлтые трауры» и прочие, к счастью — нецелесообразные картины.

Твой Евг. Замятин.

Е. В. Муковнин «Уж небо осенью дышало...» (2007)

В этом учебном году на уроках литературы в 9 классе мы обстоятельно прочли один из пушкинских шедевров — «На холмах Грузии...». Расскажу я не о том, как проходила наша работа над стихотворением, а о сочинении, которое последовало за ней.

Очевидно, что сочинение по литературе не должно проверять знания учащихся. В этом нет никакого смысла. Допустим, мы даём школьникам такую тему: «Любовь в стихотворении А. С. Пушкина „На холмах Грузии...“». Что мы получим? Подобная работа сведется к неосмысленному повторению учащимися уже сказанного одноклассниками и учителем на уроке. Стихотворение будет подменено информацией о стихотворении. Ни о каком живом понимании здесь не будет и речи. Поэтому во время классного сочинения я даю такую тему, которая заставит не только по-новому взглянуть на уже известное, но и подтолкнет на творческий поиск ответа. К этому ответу ребята подведены работой на предыдущих уроках по поэзии Пушкина.

Итак, тема классного сочинения: «Два стихотворения А. Пушкина о любви („На холмах Грузии...“ и „Я вас любил...“)». Отдельно предупреждаю, что писать нужно не всё подряд. Задача — сравнить два стихотворения, написанных в один и тот же год, имеющих даже одинаковый объём в восемь строк. Специально не даю никаких критериев для сравнения — их нужно установить самостоятельно (у каждого они будут свои). Желательно сказать не только о том, что объединяет два стихотворения, но и о том, чем они отличаются. Можно пользоваться своими записями в тетради, текстами стихотворений, черновиками (хоть и «Я вас любил...» учащиеся сдают наизусть — в этом плане сочинение влияет также и на другие виды работ).

Малый объём двух стихотворений вынуждал пишущих вчитываться едва ли не в каждое пушкинское слово, размышлять над отдельными строчками. Такая работа видится полезной: она учит читать лирику как лирику, соразмышлять, слушать и слышать голос поэта.

Автограф пушкинского стихотворения «На холмах Грузии...», который стоит показать ребятам. Он убеждает нас в том, что в этом восьмистишии нет ни одного лишнего слова — над каждым велась скрупулезная работа.

Что получилось в итоге? Писали об общем и о разном в двух стихотворениях. Начну с того общего, что было понято большинством.

В обоих стихотворениях изображается неугасшая любовь и грусть оттого, что лирический герой любил безответно.

«Любовь ещё... угасла не совсем» и «Сердце... не любить... не может». Любовь лирического героя живёт всегда — сердце не может не любить. <...> «Печаль моя полна тобою, / Тобой, одной тобой» и «То ревностью томим... Как дай вам бог любимой быть другим». Любовь в обоих случаях является безответной.

Половина писавших сочинение отмечают безответную любовь. И в первом, и во втором случае перед нами воспоминание о любви, которая осветила всю жизнь человека. Несмотря на то, что адресат стихотворения «Я вас любил...» до сих пор неизвестен и является предметом дискуссий, трудно не согласиться с подобным суждением.

Открываем книгу С. А. Фомичева «Поэзия Пушкина. Творческая эволюция» (1986): «Стихотворение рождается в печальный миг, и это не резко, как всё в этом стихотворении, но отчётливо обозначено единственным тропом: „любовь — угасла“. <...> Грусть уходящего чувства, но исчезновение это не опустошает: любовь запечатлелась в сердце поэта и воспоминание о ней не тягостно, а благотворно».

Фомичев С. А. Поэзия Пушкина. Творческая эволюция. Л.: Наука, 1986. С. 185.

Итак, уходящее чувство, которое восполняет сердечную пустоту. Уходящее, но не ушедшее окончательно. Эту тонкую связь двух стихотворений ощутили уже далеко не все. Вот что писали девятиклассники:

Первое стихотворение говорит нам «люблю», тогда как второе — «любил». Время — первое различие.

Другой девятиклассник так оспорил это суждение:

Обратим внимание на глаголы в каждом из стихотворений. В «На холмах Грузии...» в приоритете у автора глаголы настоящего времени (шумит, мучит, тревожит, горит, любит). Это может говорить о временном промежутке переживаний лирического героя. А конкретно, о настоящем. <...> Если же обратиться к стихотворению «Я вас любил...», то мы можем заметить... глаголы прошедшего времени: любил, угасла. Это может говорить нам о том, что сила любви лирического героя значительно снизилась, но не угасла до конца. В обоих стихотворениях используются глаголы несовершенно-го вида, то есть лирический герой ещё не разлюбил, да и, скорее всего, никогда не сможет, потому что этот огонёк будет слабо, но вечно гореть в душе любящего человека.

В «На холмах Грузии...» лирический герой смирился с расставанием и готов любить дальше. В стихотворении «Я вас любил...» он не смог смириться с утратой любимого человека, и он будет продолжать любить дальше.

Нет, не смирился он в обоих стихотворениях: «Сердце вновь ГОРИТ и ЛЮБИТ — оттого, / что НЕ ЛЮБИТЬ оно НЕ МОЖЕТ». Здесь разная мера страдания и печали, но общее отношение к ней — невозможность смириться с разлукой, а напротив, готовность мужественно перенести её. Это пушкинское отношение к настоящему чувству увидели тоже не все.

А теперь самое трудное: различие между двумя стихотворениями. Почти все писавшие обратили внимание на последнюю строчку: «Как дай вам бог любимой быть другим». Она и вызвала наибольшие затруднения. И в этих затруднениях и проявилась одна из главных проблем понимания поэтических произведений школьниками вообще — формализм.

В «На холмах Грузии...» нет ни одного местоимения «я», лирический герой ставит себя на второе место по важности, уступая первое место объекту своей любви. А «Я вас любил...» начинается с «я», и это местоимение присутствует в половине строчек. Объект любви перестает быть самым важным, лирический герой выпускает его из своих мыслей.

В этой интерпретации второго стихотворения сказались особенности работы в классе над первым. Вопрос о «безличности» синтаксического рисунка «На холмах Грузии...» я задавал ребятам на уроке. Так мы делали вывод о жертвенном характере любви, в котором недопустимо никакое «я». Вместо «я люблю» у Пушкина «сердце любит». И потому провокационным оказалось повторение «я» в стихотворении «Я вас любил...». Велик соблазн увидеть эгоистический характер влюбленности. И ведь действительно, в «Я вас любил...» пять «я» на восемь поэтических строк. Но всё это только математический подсчет, формальная сторона. Нам предстоит вчитаться в эти самые строки, услышать их, а не делать скорых выводов.

На уроке анализа сочинений я спросил учащихся: «Получается, что все стихотворения о любви в мировой поэзии, в которых есть „я“, эгоистичны?» Вспомним сонет Шекспира:

Ты не найдешь в ней совершенных линий,
Особенного света на челе.
Не знаю я, как шествуют богини,
Но милая ступает по земле.

То же и у Пушкина. Ведь если мысль была бы замкнута исключительно на себе, то не было бы никакого смысла желать возлюбленной счастья. И не было бы смысла вообще желать ей такой же любви, как своей собственной. Нет, тут дело не в формальном повторении «я». Только 23 % из числа писавших увидели (хоть и по-разному), что стоит за этой поэтической строчкой. Всего одной пушкинской строкой. И сколько всего увидели!

Лирические герои в этих стихотворениях не эгоистичны, а наоборот, самоотверженны, так как один способен отказаться от своей любви во имя любимой, а другой на расстоянии от неё отказывается от своих выгод.

В «На холмах Грузии...» сама печаль связана с объектом любви лирического героя... А в стихотворении «Я вас любил...» акцент перенесён на будущее состояние возлюбленной. Лирический герой не хочет докучать собой, потому как он понял, что любовь его безответна. Он оставляет свои чувства в стороне ради счастья другого человека, ведь поступив иначе, лирический герой может причинить ему боль, что недопустимо из-за любви к нему: «Я не хочу печалить вас ничем».

В стихотворениях есть однокоренные слова «печаль» и «печалить»: «Печаль моя светла» и «Я не хочу печалить вас ничем». Но если подумать, то за ними стоят разные переживания. В первом случае лирический герой сам чувствует эту печаль и грусть, а во втором герой говорит о том, что не хочет передавать это состояние своей возлюбленной. То есть во втором стихотворении герой не говорит конкретно, что чувствует сейчас боль или грусть, а он беспокоится о девушке, о том, как она себя чувствует.

Пушкин пишет: «Я вас любил так искренно, так нежно...» — нежность означает заботу. Он заботится о ней, и он не хочет резко врываться в её жизнь, он даже не сообщает о любви: «Я вас любил безмолвно». А теперь он понимает, что причинял ей страдания и решает сделать вид, будто разлюбил. <...> Это признак очень большой, но самопожертвенной любви.

Поэт всё ещё любит, но понимает, что этим он только тревожит свою избранницу. Автор желает ей найти другого человека, которого она полюбит. Это доказывает искренность и силу его чувств. Он хочет, чтобы она была счастлива, несмотря ни на что.

Только сделать вид. Смягчить свои признания не ради себя, а ради неё (отсюда вводное сочетание «любовь ещё, БЫТЬ МОЖЕТ, в душе моей...»). И даже отречься от своей любви ради её счастья. Пожертвовать всем, даже своим чувством, во имя её покоя. Здесь нет никакого эго. Любящий отказывается от любви не из-за собственной слабости, а как раз потому, что силён. С. А. Фомичев в цитировавшейся выше книге так объясняет многократное повторение «я» в стихотворении:

Не только последняя строка, но и всё стихотворение — мольба о счастье любимой. В самой фразе «Я вас любил», повторённой, как заклинание, трижды, метрическое ударение падает на слово «вас», оставляя первое слово безударным.

Безударное «я», жертвенный характер любви в «Я вас любил...» — всё это в одном из сочинений получило новый интересный поворот:

Можно заметить, как обращается автор к девушкам: в первом стихотворении используется только «ты», а во втором — «вы». Это может показывать различие самих чувств Пушкина. В «Я вас любил...» он отдаляет себя, как и любовь, от девушки, а в «На холмах Грузии...» он наоборот пытается стать ближе, два раза обращаясь: «Тобой, одной тобой...».

Одна пушкинская строчка — и столько разных мыслей, сосредоточенных вокруг неё. Вот наглядная демонстрация неисчерпаемости пушкинского слова. Об этом я также говорил на уроке анализа сочинений. Айсберг, у которого только 1/7 находится на поверхности, а всё остальное скрыто в морских глубинах. «Семя, рождающее леса» (А. Платонов).

Так появилась идея для будущего года: сосредоточить разбор «Я вас любил...» на этой одной строке. Оставим тему сочинения прежней, но при ее объявлении зададим два наводящих вопроса.

1. Чем объяснить отсутствие «я» и повторяемость «я» в первом и во втором стихотворении?
2. Что, на ваш взгляд, стоит за местоимением «ничем» в строке «Я не хочу печалить вас ничем»?

Так получилось бы сосредоточить внимание пишущих на смысле даже не отдельных строк, а отдельных слов («я» — «ничем»). Ожидать, что весь класс услышит Пушкина, разумеется, не стоит. Но подобного рода вчитывание, вслушивание в микрофрагменты помогло бы глубже проникнуть в текст, по-новому посмотреть на то, что казалось уже понятным.

Уже после сочинения я прочитал у В. С. Непомнящего:

Тут нечего добавить. Когда произведение искусства находится на недосягаемой высоте, то у современного человека возникает желание «заземлить» и опошлить его до своего личного уровня. Поэтому любое высказывание о подлинной поэзии неизбежно оказывается высказыванием и о своей собственной жизни. Пушкин позволяет нам вглядываться в нас самих. Тем и ценны для меня все процитированные выше сочинения.

Толстой

Картина в хрестоматии: босой
старик. Я поворачивал страницу,
мое воображенье оставалось
холодным. То ли дело — Пушкин: плащ,
скала, морская пена... Слово «Пушкин»
стихами обрастает, как плющом,
и муза повторяет имена,
вокруг него бряцающие: Дельвиг,
Данзас, Дантес, — и сладостно-звучна
вся жизнь его, — от Делии лицейской
до выстрела в морозный день дуэли.
К Толстому лучезарная легенда
еще не прикоснулась. Жизнь его
нас не волнует. Имена людей,
с ним связанных, звучат еще незрело:
им время даст таинственную знатность,
то время не пришло; назвав Черткова,
я только б сузил горизонт стиха.
И то сказать: должна людская память
утратить связь вещественную с прошлым,
чтобы создать из сплетни эпопею
и в музыку молчанье претворить.
А мы еще не можем отказаться
от слишком лестной близости к нему
во времени. Пожалуй, внуки наши
завидовать нам будут неразумно.
Коварная механика порой
искусственно поддерживает память.
Еще хранит на граммофонном диске
звук голоса его: он вслух читает,
однообразно, торопливо, глухо,
и запинается на слове «Бог»,
и повторяет: «Бог», и продолжает
чуть хриплым говорком, — как человек,
что кашляет в соседнем отделенье,
когда вагон на станции ночной,
бывало, остановится со вздохом.
Есть, говорят, в архиве фильмов ветхих,
теперь мигающих подслеповато,
яснополянский движущийся снимок:
старик невзрачный, роста небольшого,
с растрепанною ветром бородой,
проходит мимо скорыми шажками,
сердясь на оператора. И мы
довольны. Он нам близок и понятен.
Мы у него бывали, с ним сидели.
Совсем не страшен гений, говорящий
о браке или о крестьянских школах...
И, чувствуя в нем равного, с которым
поспорить можно, и зовя его
по имени и отчеству, с улыбкой
почтительной, мы вместе обсуждаем,
как смотрит он на то, на се... Шумят
витии за вечерним самоваром;
по чистой скатерти мелькают тени
религий, философий, государств, —
отрада малых сих... Но есть одно,
что мы никак вообразить не можем,
хоть рыщем мы с блокнотами, подобно
корреспондентам на пожаре, вкруг
его души. До некой тайной дрожи,
до главного добраться нам нельзя.
Почти нечеловеческая тайна!
Я говорю о тех ночах, когда
Толстой творил, я говорю о чуде,
об урагане образов, летящих
по черным небесам в час созиданья,
в час воплощенья... Ведь живые люди
родились в эти ночи... Так Господь
избраннику передает свое
старинное и благостное право
творить миры и в созданную плоть
вдыхать мгновенно дух неповторимый.
И вот они живут; все в них живет —
привычки, поговорки и повадка;
их родина — такая вот Россия,
какую носим мы в той глубине,
где смутный сон примет невыразимых, —
Россия запахов, оттенков, звуков,
огромных облаков над сенокосом,
Россия обольстительных болот,
богатых дичью... Это все мы любим.
Его созданья, тысячи людей,
сквозь нашу жизнь просвечивают чудно,
окрашивают даль воспоминаний, —
как будто впрямь мы жили с ними рядом.
Среди толпы Каренину не раз
по черным завиткам мы узнавали;
мы с маленькой Щербацкой танцевали
заветную мазурку на балу...
Я чувствую, что рифмой расцветаю,
я предаюсь незримому крылу...
Я знаю, смерть лишь некая граница:
мне зрима смерть лишь в образе одном,
последняя дописана страница,
и свет погас над письменным столом.
Еще виденье, отблеском продлившись,
дрожит, и вдруг — немыслимый конец...
И он ушел, разборчивый творец,
на голоса прозрачные деливший
гул бытия, ему понятный гул...
Однажды он со станции случайной
в неведомую сторону свернул,
и дальше — ночь, безмолвие и тайна...

1928

Не первый год мы вместе с 9 классами читаем пушкинский «Анчар» — один из наиболее совершенных и глубоких шедевров поэта. Что такое зло? Как оно появляется? В чём его корни? В конце концов, кто виновен в его распространении? Во многих вещах ребятам важно разобраться и самим. Стихотворению мы посвящаем отдельный урок. Говорим о том, что древо яда — это древо вселенского зла, видимое из любой точки вселенной; размышляем о том, что не человек у Пушкина сотворил зло — оно объективно существует в мире («природа... его в день гнева породила»); говорим о том, что смертоносный яд этого древа медленно, по капле из ветвей, распространяется по мирозданию.

И дальше самое интересное: царь-деспот отправляет раба к анчару за самым страшным ядом. Затем князь напитывает этим ядом свои стрелы и уничтожает соседние народы, распространяя тем самым зло с невероятной скоростью. Говорим о том, что князь — двойник анчара, т. е. человек и способствует всё более скорому распространению зла. Всё это ребятам понятно. Разными словами они говорят о том же самом.

А теперь самое трудное. Мы не разбираем последнее четверостишие. За десять минут до конца урока даю письменное задание: перечитайте внимательно последнее четверостишие и скажите: послушный раб — жертва князя или невольный убийца и соучастник зла?

Посмотрим, что пишут девятиклассники. 44 % писавших сказали о том, что раб — жертва князя. Вот что пришлось прочитать в таких работах:

У раба не было выбора. Раб не хотел умирать, наверное, он не знал исхода событий. Поэтому сложно раба назвать соучастником или убийцей. Возможно, с другой стороны, раб знал, что умрёт, и он понимал, что неправильно будет, что умер только он один, поэтому принёс князю яд, чтобы тот пустил стрелы в других, в таком случае его тоже нельзя считать убийцей. Ведь его отправили одного.

Я считаю, что раб — жертва хозяина. Он совершил опрометчивый поступок от безысходности и из-за положения в обществе. Он и не мог поступить иначе.

Он не знал, что владыка будет с помощью этого яда убивать других.

Он мог только догадываться, что «царь» будет делать с этим ядом.

Конечно, меня интересует качество аргументации, доказательства, размышления. Мнение не оценивается. Но обратите внимание на логику: «неправильно будет, что умер только он один... в таком случае его тоже нельзя считать убийцей»; «не мог поступить иначе» — а значит не убийца, «наказан», поэтому не убийца, «не знал», поэтому не убийца... Нет ли в этих строчках частичного оправдания тирании, деспотизма и, возможно, убийства? Ведь раб бы умер в любом случае: ослушайся он князя или выполни его волю. Только во втором случае всё хуже: он умер ещё и в муках, одновременно добыв оружие, уничтожившее целые народы. Открываю стихотворение:

Но человека человек
Послал к анчару властным взглядом,
И тот послушно в путь потек
И к утру возвратился с ядом.

А царь тем ядом напитал
Свои послушливые стрелы...

Послушные стрелы и послушный раб. На это совпадение обратили внимание только два человека: «„Стрелы“ не имеют своей воли, их просто запускают для гибели человека. „Стрелы“ — рабы князя, их тоже безвольно запускают»; «его послал князь (как послушливую стрелу) — сам он не совершил бы этого».

40 % писавших сказали о том, что раб всё-таки соучастник убийства. Посмотрите, как обстоятельно доказывают свою точку зрения эти ребята:

Я думаю, что на любые порабощения можно отвечать своим несогласием, если оно есть. И мне кажется, что раз раб подчиняется одному взгляду хозяина, то его устраивает позиция хозяина. Раб, если бы не был соучастником князя, и свою жизнь мог бы отдать за покой во всём мире, восстать, уйти от царя. Но тот послушно выполнил приказ. Значит, собственной мысли у раба не возникло, или он её не захотел защищать. Система: раб принёс яд, царь напитал стрелы. Если бы раб не принёс яд, то у князя бы ничего и не вышло.

Скорее, невольный убийца и соучастник зла, потому что он мог изначально отказаться от похода к анчару. Человек по природе своей свободен, и раболепно отправляться к древу зла только из-за властного взгляда другого человека — унижения. Тем более, если учитывать то, что анчар является воплощением зла, то раб, по сути, совершил зло во имя своего властителя, что повлекло за собой злые деяния уже самого владыки.

Человек равен Человеку от природы, но раб превращает это в «раб < владыка». Он мог хотя бы попробовать поспорить, переубедить владыку, но раб просто сделал.

Раб даже не пытается сопротивляться. Если бы он действительно не хотел быть соучастником зла, то... попытался бы противостоять воле князя.

Я думаю, что раб виновен в том, что случилось, не меньше князя. Ведь раба не заставляли нести яд. Он сыграл одну из ключевых ролей в распространении яда своей безвольностью, отсутствием своего мнения. Ведь что за бред — раб и царь оба люди, обоих создала природа, по большей-то части они равны. Но из-за каких-то навеянных обычаями и устоями мнений, раб поверил, что он не может никак перечить царю, ведь своего мнения у него не было, иначе он бы не пошёл на смерть от одного лишь взгляда. И я не думаю, что раб не понимал, что случится, если царь получит яд.
Но он не спорил, не сбежал, не вылил яд. Ведь если бы он не донёс яд, то всё равно скорей всего погиб бы по указу царя. Но он просто выполнил то, что ему сказали, как последнее ничтожетво.

«Послушный раб» — не только жертва князя. Человек должен иметь свою точку зрения и следовать ей. Иначе, правда, можно заставить человека делать что угодно. Безвольный человек может нанести обществу ещё больший вред, нежели человек, сознательно идущий на какой-либо поступок, потому что у человека, осмысляющего свои действия, хотя бы цель есть, ради которой он и совершает что-то дурное, а человек, не имеющий собственной воли делает это по факту просто так.

Я особенно удивлялся, читая последний фрагмент. Уже в 9 классе (а может, это как раз и самое время) учащийся понимает, что значит отсутствие собственных убеждений, какой вред безвольный человек может нанести людям. И как трудно иметь волю: нужно ставить перед собой цель, мыслить самостоятельно. А это очень трудно (пушкинское «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать»).

Только 16 % проникновенно написали о том, что раб одновременно и жертва, и убийца. Вот один из удививших меня отрывков:

Он не жертва князя, он жертва своего решения... Он причастен не только к собственной гибели, но и к будущей войне, где погибнут сотни тысяч людей, т. к. могущество яда слишком велико. Я полагаю, что он не только соучастник зла, он наравне с владыкой, т. к. его поступок — это то же самое зло.

В написанном есть свои неточности. Но понято нечто важное. О том же самом пишет Ю. М. Лотман: «Сложнее образ раба. Он, бесспорно, вызывает наше сочувствие. Эпитет „бедный“, выразительная картина: „И пот по бледному челу / Струился хладными ручьями“ создают образ страдающего человека, жертвы деспотической воли князя. Однако нельзя не заметить, что послушание раба, его покорность, готовность, жертвуя жизнью, выполнить волю деспота... объективно служат делу деспотизма. Раб — не только жертва, но и распространитель зла».

«Анчар» прочитан. Прошёл урок анализа письменных работ (самые удавшиеся работы я читал классу). Считать ли успешным урок, натолкнувший ребят на подобного рода размышления? Несомненно. Более того, проделанная работа крайне важна и для учителя. В 2017 году вышел перевод на русский язык книги Дэвида Коэна «Ловушки преподавания». Автор размышляет: «Большинство учителей... не особенно приглядываются к тому, что творится в головах учеников, и не пытаются корректировать свои методики преподавания. Такие учителя не стремятся взглянуть на изучаемый материал глазами ученика, а затем преподнести его с учетом сделанных выводов». И особенно важный момент: «Многие учителя преподносят знания в готовом виде... затем предлагают ученикам „практиковаться“. Готовые знания — незаменимый инструмент в работе учителя, потому что это своего рода идеал, к которому учащиеся должны наконец прийти. <...> Но расширение объёма знаний, сообщаемых учащимся в отшлифованном и концентрированном виде, может стать для них — для учеников — препятствием, поскольку отточенные формулировки, как правило, не идут ни в какое сравнение с тем, чем „богаты“ предварительные самостоятельные усилия большинства чему-нибудь научающихся». Размышляя с ребятами об «Анчаре», мне как раз и хотелось уйти от «отточенных формулировок». Но тревожные ощущения остались.

Вернусь к числам. Увидеть всю сложность образа раба смогла только половина класса. Сейчас 2020 год. В 2019 году таких ребят было больше. Почему так? Что стоит за написанным другой половиной ребят? Невнимательно прочитанное стихотворение? Вряд ли. Нежелание быть виноватым? Несерьезное отношение к своей жизни и жизни вообще? Я не знаю...

В издательстве «АСТ» вышел чудесный альбом с фотографиями Моисея Наппельбаума (1869–1958). В него вошли известные и очень редкие портретные фотографии ярчайших представителей Серебряного века: А. Блока, Н. Гумилева, А. Ахматовой, О. Мандельштама, С. Есенина, К. Чуковского, М. Горького и многих других.

Из воспоминаний Иды Наппельбаум

Я еще раз вблизи видела Блока. Отец уговорил меня поехать отвезти ему готовые фотографии. Был чудесный летний день. Я никогда не бывала в этом районе города и с трудом нашла дом на углу Офицерской улицы и набережной реки Пряжки. Вокруг пустынно и тихо, по-провинциальному. Поднялась по прямой недлинной лестнице, позвонила: открыла высокая дама — жена.

— Александр Александрович, к тебе.

И ушла. Он вышел в переднюю, смотрел удивленно, не сразу понял, в чем дело. Потом взял пакет. Держал пакет и, не отрываясь смотрел мне в лицо. И я не отрываясь смотрела а его глаза. Помолчали.

— Ну, зайдемте, — сказал Блок и открыл дверь в комнату. После темной передней кабинет ослепил солнечным светом. В комнате очень-очень скромно. Вернее, очень просто. Рабочий стол у левого окна, возле двери в соседнюю комнату. Он позвал жену, рассматривали карточки. Благодарил. Мы опять улыбались без слов и смотрели друг на друга. Ведь я была юная, двадцатилетняя! Наконец я догадалась уйти... Он проводил к дверям, сам открыл замок и выпустил меня. <...>

Я потом был телефонный звонок. Я подошла к телефону. Говорил С. Алянский. Это был друг и издатель Блока. Я знала его. Он просил меня передать отцу просьбу приехать и сфотографировать Блока в гробу. На всю жизнь осталась звенеть у меня в ушах эта фраза.