Все проходит, а работа остается
Борис Осипович Корман (1922—1983) — доктор филологических наук, профессор, теоретик литературы, создатель научного направления по изучению проблемы автора в художественной литературе, историк литературы, некрасовед… Но эта скромная заметка о его судьбе.
М. М. Бахтин открыл диалогизм как «бездонную воронку», мудро показал, что два — это «минимум жизни, минимум бытия». Б. О. Корман открыл теорию многоголосия, которая по масштабности вполне может быть понята как аналог бахтинского диалогизма.
В 2012 году в Ижевске вышла книга «Жизнь и судьба профессора
В одной из лекций об «Евгении Онегине» Корман говорил о людях двух типов: первые воспитываются своей средой и затем становятся этой средой (Ольга); другие же, живя в этой среде, находят в себе силы противопоставить себя ей — внешне или хотя бы внутренне (Татьяна). Возможно, здесь Корман опирался не только на пушкинский роман, но и на свою собственную судьбу в желании внушить студентам и другие мысли, которые прямо сформулировать было нельзя.
Его взгляд на художественное произведение всегда обнаруживает нечто уникальное, загадочное. Так, в «Песни о Роланде» отважный Роланд и его войско погибли из-за предательства Ганелона, вступившего в сговор с маврами. Карл Великий устроил суд над Ганелоном. Тот подтверждает, что заодно с маврами выступил против Роланда, но вины в этом не видит. Он не нарушил своих обязанностей вассала, а Роланду отомстил за давнюю обиду. Странная логика, не так ли? Для нас это странная логика, а для Ганелона она не выглядит таковой, как и для нескольких судей: они говорят, что Ганелон в будущем будет и дальше усердно служить Карлу, а то, что вассалы воюют между собой — так и пускай. Карл не послушал этих судей. И тут тоже всё ясно: Ганелон — сторонник идеи безграничной вольности вассала (только в случае, если тот не выступают против сюзерена); Карл — сторонник идеи превосходства интересов государства перед человеческим сердцем. В итоге воля Карла торжествует и прославляется. Так в поэме сталкиваются люди и идеи. Но для Кормана это объяснение не является исчерпывающим. Что же тут не так?
Если Ганелон осужден окончательно и бесповоротно, то почему он изображен с симпатией: бесстрашный, уверенный в себе, в своей правоте, без всяких сомнений в душе. Дело в том, что в поэме противоборствуют две взаимоисключающих системы сознания. Роланд погибает со славой, а Ганелон — с позором. Почему? Ведь его можно оправдать. По нормам рыцарского кодекса чести Ганелону нельзя было простить не только трусости, но и робости перед опасностью, но ведь он не повинен ни в первом, ни во втором! Предательство Ганелона, по рыцарским понятиям, — не преступление. Позорной делает гибель Ганелона «Песнь о Роланде». Отсюда — мысль о системе сознания, которой порой обладает художественное произведение в целом — краеугольный камень кормановской теории автора. Здесь и начинается заметка о Б. О. Кормане.
Корман родился в семье служащего. Отец был репрессирован, умер, когда сыну было 11 лет. Учебу на филологическом факультете Гомельского пединститута прервала Отечественная война. Корман был эвакуирован в Коканд, где работал по 12—14 часов ежедневно на строительстве сахарного завода (на фронт не взяли из-за плохого зрения). Опухший от истощения, он попал в больницу, в это время от голода умирает мать. Учебу Корман возобновил. Уже тогда событием для него стало чтение статей В. В. Виноградова «О „Пиковой даме“» и Л. Я. Гинзбург «К постановке проблемы реализма в пушкинской литературе». Корман пишет: «Много лет спустя, познакомившись с Лидией Яковлевной, я рассказывал ей, как встречал 1943 год: при коптилке читал ее статью, прихлебывая кипяток».
Во всех воспоминаниях о Кормане говорится о том, что он был интеллигентом, по природе человеком нелюдимым, малоконтактным, но эти особенности он преодолел. Он очень легко сходился с людьми, которые нуждались в его помощи и труднее с теми, кто мог бы ему в чем-то помочь. Но где бы он ни работал, у него всегда было много недоброжелателей и даже врагов. Главным образом, среди власть имущих.
В 1940-м году вождь народов решил платить стипендию только тем студентам, кто получал не менее две трети отличных оценок, остальные — «четверки». На экзамене по военном делу Корману задали вопрос: «Сколько комсомольцев погибло во время гражданской войны?». Он не знал ответа, и ему поставили «тройку», а значит, лишили стипендии на семестр. Он не мог нанести такого удара по семейному бюджету и устроился на вечернюю работу в библиотеку, ничего не говоря матери. Благодаря этому он исправно приносил деньги семье.
1944—1947 — годы аспирантуры. Параллельно с кандидатской диссертацией он писал докторскую своему научному руководителю, преподавал зарубежную литературу. Был уволен по обвинению в «антипатриотизме», лишен комнаты в общежитии, где проживал с женой, малолетним сыном и родственниками жены (10 лет спустя это станет причиной полной утраты им зрения).
В 1947 году проходило очередное заседание кафедры. Обсуждался доклад одного из преподавателей «Критерий художественности». Доклад был построен исключительно на цитатах из Маркса и Энгельса. Одна из преподавателей выступила с критикой доклада, заявив, что литературоведческий доклад не может быть построен на одних цитатах из Маркса и Энгельса. И добавила, что они не были узкими специалистами в области литературы. Эту критику поддержали двое — Б. О. Корман и В. С. Белькинд. Затем последовали неприятности — все круги ада — райком, горком, обком и даже ЦК партии. Говорили: «Вы должны были вступить в физическое единоборство с теми, кто утверждал, что Маркс и Энгельс не были узкими специалистами в области литературоведения». Кончилось тем, что Корман и Белькинд написали что-то вроде покаянного письма.
Из-за этого «тяжкого» обвинения в личном деле Кормана ему не дали защитить кандидатскую диссертацию, уже принятую к защите. И это были только цветочки. Корман был объявлен космополитом и его сняли с работы, решение было принято на собрании без присутствия Кормана. На профсоюзном собрании ему не дали слова. Любая борьба была напрасной. Пошел слух, что скоро посадят.
Защищает кандидатскую диссертацию в Минске на тему: «Поэзия Максима Богдановича (Творческий путь)», 20 лет заведует кафедрой. В 1958 году печатает статью «Многоголосие в лирике Н. А. Некрасова», которая получила большой резонанс. А затем — целая серия статей о Некрасове. Б. Ф. Егоров пишет о защите кандидатской Б. О. Кормана:
Когда я впоследствии штудировал автореферат названной кандидатской диссертации, то был поражен: как это автору удалось избежать восхвалений «мудрого» Сталина?! Я прекрасно помню, как, защищая свою диссертацию в 1952 г., пытался уклониться от упоминания «вождя народов» (его деяния никакого отношения не имели к моей теме — «Добролюбов и фольклор»), но зав. кафедрой Л. И. Кулакова сказала, что не подпишет автореферат к печати и не допустит меня к защите, если я не вставлю в самом начале абзац о значении для нашей науки гениальных трудов И. В. Сталина по языкознанию! Пришлось вставить.
А единственное упоминание в автореферате Кормана имени «палача всех народов» — строка о присуждении Сталинской премии Е. Мозолькову за книгу о Янке Купале. Удивительно!
В 1962—1964 — докторантура. Защита прошла в 1965 году, оппоненты: Б. Я. Бухштаб, К. В. Пигарев, И. Г. Ямпольский. Одновременно была издана монография «Лирика Некрасова» (1964, 1978).
Письма Кормана удивительны. Он пишет Н. А. Ремизовой:
<…> Как идет у Вас работа? Не затягивайте и не предавайтесь мрачным и бесплодным мыслям, вроде: «У меня ничего не выйдет, я бестолковая» и пр. <…> Сомнения, колебания, неуверенность в ходе, направлении и результатах работы бывают у всех, кто работает серьезно, это неизбежно; главное — не пугаться этих настроений и работать — несмотря ни на что.
Мне самому всякая моя статья — даже газетная — дается с огромным трудом, я испытываю к ней отвращение из-за тяжелой формы, презираю себя за бездарность, непрерывно хочу бросить и твержу себе в назидание брюсовские строки:
Вперед, мечта — мой верный вол!
Неволей, если не охотой.
Я близ тебя, мой кнут тяжел,
Я сам тружусь — и ты работай!
Минуты удовлетворения, когда собственная работа нравится, бывают очень редко, а чистого удовлетворения, без примесей сознания, что получилось не то, — почти никогда. Так что не считайте себя исключением и не падайте духом. Все проходит — а работа остается. И как она ни тяжела, ни мучительна — право же, она — едва ли не одна из лучших вещей на свете <…>
В 1967 году Корман организовал Всесоюзную научную конференцию «Образ автора в художественной литературе», собрав в одном городе ведущих ученых страны: Л. Я. Гинзбург, Б. Ф. Егорова, А. П. Чудакова и многих других. Теория была выведена «в люди». Б. О. Корман внимательно выслушивал всех, задавал вопросы, щедро делился идеями, размышлял над перспективами продолжения начатых исследований. У многих, особенно у молодежи, осталось впечатление: трагический Корман! Пытались понять причины такого впечатления: в утрировании драматических сторон жизни, что, возможно влияло на его интерпретацию лирики Некрасова и особенно Пушкина. Ведь Пушкин — солнце нашей поэзии — лирика Пушкина жизнерадостна, а Корман усиливает акцент на драматическом элементе, который был наименее для нее характерен… Позднее, все более погружаясь в мир Пушкина, Б. О. Корман мудро покажет в своей последней книге (Лирика и реализм. Иркутск, 1986), в диалоге с В. В. Виноградовым, суть пушкинского понимания и переживания судеб человека и человечества, взаимодействия Творца и Власти, суть которой Корман уловил безошибочно… Эта конференция станет первой и последней: вторую провести не позволят (1983) — она будет запрещена.
Что значило тогда заняться проблемой автора? Это был риск, даже дерзость. Ведь в партийной эстетике социализма всё уже было объяснено. Например, теория трудового происхождения искусства… Сосредоточенность Кормана на образе автора раздражала, ставила в тупик.
Автор определялся как носитель идейно-художественной концепции мира и человека, выражением которой является всё произведение. Это предполагает отграничение автора как от биографического писателя, так и от повествователя в тексте.
Автор непосредственно не входит в текст: он всегда опосредован субъектными и внесубъектными формами присутствия. Представление об авторе и есть совокупность этих двух форм. Отсюда необходимость создания типологии форм выражения авторского сознания, специфичных для каждого литературного рода, по степени их проявленности в тексте (повествователь, личный повествователь и рассказчик в эпическом произведении; собственно автор, повествователь, лирический герой и ролевой герой в лирике). Корман ставит вопрос о соотношении субъектов речи и субъектов сознания, с одной стороны, и автора — с другой, то есть выражении авторской позиции через субъектную организацию текста. Отсюда термин — основной эмоциональный тон.
Разграничение формально-субъектной организации произведения (соотношение субъектов речи и текста) и содержательно-субъектной организации (соотношение субъектов сознания и текста) и позволило Корману установить зависимость: для до-реалистической литературы характерна тенденция по преобладанию формально-субъектной организации над содержательно-субъектной (количество субъектов речи либо превосходит количество субъектов сознания, либо равно ему). Для реалистической литературы характерна тенденция к преобладанию содержательно-субъектной организации (количество субъектов сознания либо равно количество субъектов речи, либо превосходит его). Отсюда новая аксиологическая шкала в реализме, когда общезначимое выступает не только как категория этическая, но и как основа новой этики. В прозе преобладание содержательно-субъектной организации обеспечивается использованием несобственно-прямой речи, в лирике — поэтическим многоголосьем.
«Простившись, он щедро остался…» — эта ахматовская строка наиболее точно выражает осознание мною до сего дня заполненности пространства, жизненного и духовного, личностью Б. О. Кормана.
<…> «Здравствуйте, Борис Осипович!». Пауза» «Говорите еще что-нибудь, я узнаю по голосу». — «Вы не продаете славянский шкаф?» (Это пароль из старого фильма.) — Он улыбнулся и сразу узнал меня.
Еще через две встречи Борис Осипович сказал мне на прощание у порога своей квартиры: «Я обращу вас в авторскую веру». В течение нескольких недель я уносила от него кипы книг по проблеме автора в художественной литературе. Это были труды В. В. Виноградова, М. М. Бахтина, Г. А. Гуковского, Ю. Н. Тынянова, Л. Я. Гинзбург, Н. Л. Степанова, Д. Е. Максимова, Д. С. Лихачева и самого Б. О. Кормана. В конце концов, когда мне приснился «собственно автор» (термин Кормана для обозначения одной из форм авторского присутствия в лирике), я поняла, что «обращение» состоялось. Борис Осипович смеялся и все спрашивал, как же выглядел «собственно автор».
Д. И. Черашняя
В литературоведении больше, чем в другой науке важна личность ученого, его духовное Я, оно сказывается на результатах труда. Ему трудно давались житейские мелочи, особенно после утраты зрения. Научился печатать на машинке, в новом для себя городе освоил новые маршруты, стремился ходить без провожатых, свою библиотеку знал наизусть — помнил, где стоит каждая книга, узнавал книги по формату, по обложке. Найдя нужную книгу, любил подержать ее в руках, улыбался, словно при встрече с другом.
Страдал бессонницей. Ночи заполнял трудом: освоил чтение и письмо по Брайлю, что позволяло работать без секретаря, ни от кого не завися. Никогда не хотел, чтобы его жалели. Свои трудности он обычно переживал в себе, самостоятельно подавляя стрессовые состояния. Речь его была сдержанной, немногословной, движения плавные. Его присутствие было бесшумным.
Он протягивал руку помощи каждому, кто приходил к нему как к научному руководителю и хотел работать у него. В этом смысле он был доступен и не защищен. Дальнейшее общение обнаруживало возможность или невозможность развития человеческих контактов. Разочарование в людях он переживал остро и долго. Измены не прощал. Однажды, имея в виду, что у Бориса Осиповича много учеников, я процитировала ему один из заветов Вяч. Иванова: «Окружайте себя учениками!» Борис Осипович мгновенно продолжил: «…чтобы было кому вас предавать». Это говорил в нем прошлый горький опыт, но ведь как в воду глядел…
Предательства людей, для которых Корман делал много, сопровождали его всю жизнь. Предательства были разными. И относился он к ним по-разному. Были предсказуемые предательства, когда нравственной надежды на человека не было изначально. Эти предательства Корман переносил более-менее спокойно. Была у него способная студентка, которой он много занимался. Она поступила в аспирантуру МГУ на кафедру, где Бориса Осиповича не жаловали. Очень быстро написала диссертацию в русле его идей, но без упоминания о нем. Диссертацию одобрили, нашли оппонентов. Одна из оппонентов прислала отзыв, где очень хвалила работу, указав на связь этой работы со школой Кормана. Диссертантка вернула ей отзыв, попросив сохранить похвалы, но упоминание о Кормане убрать. Так и было сделано. Защита прошла успешно. Все это сама диссертантка рассказывала Борису Осиповичу. Он только улыбался, слушая ее. Видимо, она даже не понимала смысла произошедшего. Корман ничего не стал ей объяснять.
Были предательства похуже — «интеллигентские». Человек заявлял, что всей душой ценит Бориса Осиповича и его метод, но заниматься своим писателем больше не хочет, после чего менялось название уже написанной под руководством Кормана диссертации, из реферата исключались упоминания о нем (чтобы не раздражать тех, кто будет решать судьбу диссертации). В сборниках, где он был редактором, исключалось имя редактора. Такая диссертация представлялась в какой-нибудь «столичный» город. Корман никогда бы не обиделся, если бы человек действительно выбрал другую тему, разработал и затем защитил свою новую работу. Но подобные истории он переживал очень тяжело.
Е. А. Подшивалова вспоминает:
Путь от университета до дома, где жил Б. О., представлял собою особенную дорогу. Глаза, лишенные возможности видеть, и часто болевшее сердце делали для Бориса Осиповича этот путь нелегким. Но, помимо этого, путь всегда был для него пространственно выраженным и материально представленным. Он знал, где и как на определенном отрезке дороги нужно поставить ногу. Внутренне следил за этим, говоря: «Вот здесь где-то должна быть ямка». Дорогу он одолевал не столько с помощью спутника, сколько самостоятельно, с помощью самоконтроля. В редких случаях, когда сил после рабочего дня не было или прихватывала болезнь, он позволял нести свою папку.
Помню, мы шли домой, я всячески старалась взять у Бориса Осиповича перевязанную шпагатом увесистую стопку книг, но он, довольно улыбаясь в усы, говорил: «Своя ноша не тянет». Это был первый ижевский тираж сборника «Проблема автора…».
<…> Сам Борис Осипович был человеком широкой эрудиции. Его строгая системность в анализе проистекала из самой природы его ума: избыточное он изымал из своих лекций, статей, докладов. И нас обычно предупреждал: «Доклад пишите на 10 минут. Если есть что сказать, этого достаточно, если сказать нечего, не хватит и двадцати».
<…> Я провожала его домой из университета. Мы говорили о рассказах «Век живи — век люби», «Что передать вороне» В. Распутина, которого только что врачи возвратили к жизни. Это была его первая публикация после трагедии. Грани небытия он не перешел. Борис Осипович в этот день приближался к последней черте своей земной жизни. Следующие сутки оказались для него роковыми.
Е. А. Подшивалова
Несколько писем
29.XII.73
Дорогой Борис Осипович!
Очень, очень давно Вам не писала. Но много месяцев я была в невыразимом цейтноте. Я занималась переработкой и расширением моей книги «О лирике», которая переиздается. М. б., Вы об этом знаете из плана «Советского писателя». В декабре книга сдана и пошла в производство. Есть надежда, что выйдет в первой половине 74-го. Там довольно много нового, особенно по части XX века. Заказали ли ее Ваши магазины? Пока еще сделать заказ не поздно. Вам-то книгу, разумеется, пришлю.
Большое спасибо за Вашу статью из ОЛЯ. Я уже раньше прочитала ее в журнале. Как всегда в Ваших статьях, в ней для меня много интересного. Мне только кажется, что Вы в данной связи чрезмерно превознесли Виноградова. «Стиль Пушкина», конечно, из лучших его стилистических работ. Превосходна глава о «Пиковой даме» (в более полном виде она во «Временнике» № 2). Но в целом удачнее всего первая половина книги, где он, надо сказать, во многом отправляется от идей Тынянова. О позднем Пушкине, по-моему, менее удачно. В частности, его определения реализма, на которые Вы ссылаетесь.
Когда Гуковский говорил о реализме как социально-исторических определениях человека, то понятно, какие процессы к этому вели. Но почему реализм — это множественность стилей (кстати, о множественности стилей у Пушкина говорил тот же Гуковский, но в другой связи)?
Реализм — скорее выход из стилей в их прежнем понимании, а не их умножение, как это получается у ВВВ.
Мои возражения относятся, таким образом, не к Вам, а к Виноградову.
Знаете ли Вы рецензию на мою «Прозу», которую Ботникова поместила в воронежских «Вопросах литературы и фольклора»? Я очень ею довольна. И написала ей по этому поводу.
Дорогой Борис Осипович! Будьте и в 1974-ом столь же деятельны и увлечены работой. Вам и Эмилии Михайловне — наилучшие мои пожелания здоровья и успехов. Напишите, как идет Ваша университетская работа. Как Ваши студенты? С Новым годом!
Л. Гинзбург
Ижевск, 25/III-74
Дорогая Лидия Яковлевна!
Посылаю Вам последний из сборников борисоглебско-воронежского цикла. Пытаюсь наладить аналогичное предприятие здесь, но пока безуспешно.
Большое спасибо за отклик на статью о чужом сознании в лирике. Это один из немногих откликов по существу. Многое в Ваших замечания кажется мне верным.
Однако я по-прежнему убежден, что переход к реализму предполагает принципиальную возможность сопричастности чужому сознанию.
Все мы — и преподаватели, и студенты — с нетерпением ждем второе издание «О лирике». Впрочем, причуды книготорга непредвидимы. Например, книгу стихов поэта, который побывал на Каме, а потом по странности своего характера уединенно жил в Воронеже, лишь изредка наезжая в столицы, моя аспирантка привезла мне из отдаленного райцентра. Два экземпляра спокойно лежали на книжном прилавке.
Однако заказ на Вашу книгу университетом сделан и довольно большой.
Всё мечтаем с Э. М. вырваться в Ленинград, и никак не получается. Старший сын учится на втором курсе математической аспирантуры, а для души читает Бахтина, Гинзбург, Лотмана и Гуковского. Младший уже в девятом классе. Читает все, что угодно, а спасительной математикой занимается неохотно. Проклятые гены срабатывают.
Все Ваши книги студенты, специализирующиеся по литературе, изучают и по долгу, и по душе. За единственным экземпляром книги о Лермонтове в республиканской библиотеке — нетерпеливая длинная очередь.
Не соблазнит ли Вас перспектива прочитать у нас в университете спецкурс — о чем хотите, какого угодно размера. Для всех нас это было бы счастьем. Ижевск — это ведь не так далеко, есть прямой самолет.
Мы с Э. М. от души желаем Вам самого лучшего.
Ваш Б. О.
Из записей и устной речи Б. О. Кормана
Прослушав главу о Сталине из «В круге в первом»:
— Солженицын объяснил нам Сталина.
— А ему кто объяснил?
— А ему никто не объяснял. Он сам дошел. И поэтому он — гений.
Прослушав «Другую жизнь» Трифонова:
— В своей другой жизни я не буду сближаться с аспирантами.
Узнав о существовании подпольного славянофильского журнала «Вече»:
— Пятьдесят рублей бы отдал, чтобы почитать.
— А сто?
— Сто нет.
К вопросу о публикациях. Повторял ученикам:
— Вы напишите. Главное — чтобы было!
До несостоявшейся конференции 1983 г.:
— Всё идет слишком хорошо.
— Борис Осипович, почему вы не включили себя в руководители секции?
— А я буду прохаживаться из одной секции в другую.
— Хорошая статья. Теперь ее надо немного испортить. [Это значит: добавить в библиографию необязательные имена.]