Спастись в Древней Руси
Скромная заметка посвящена непростой судьбе академика Д. С. Лихачева (1906—1999). Его значение для отечественной культуры переоценить невозможно.
Как удивительно порой выстраивается человеческая судьба. Родители во времена детства Лихачева снимали дачу у А. Шайковича, который три года перед революцией переводил «Слово о полку Игореве» на сербский язык. Затем «Слово» станет главным в жизни Лихачева. Но уже в детстве он жил с ним под одной крышей, не зная об этом. Или чувствовал?..
Отец Мити получил на временное хранение библиотеку директора государственного издательства И. Ионова. В этой библиотеке были редчайшие издания XVIII века, собрания альманахов, дворянские альбомы, библия Пиксатора, роскошнейшие юбилейные издания Данте, Шекспира, Диккенса на тончайшей индийской бумаге, рукописное «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева, книги из библиотеки Феофана Прокоповича, книги с автографами современных писателей (С. Есенина, А. Ремизова, А. Толстого). И тут судьба снова, словно подсказывает человеку будущее, помогая и проясняя его призвание.
Но никогда ничего не вручается человеку просто так. Лихачев открывает для себя мир, но еще не знает, что ему придется пережить.
Поступил в Ленинградский университет в 16 лет на романо-германскую и славяно-русскую секции отделения языкознания и литературы. Даже несогласие родителей с выбором сына не сбило с намеченного пути. Он вспоминает:
Я принимал участие в занятиях у В. М. Жирмунского по английской поэзии начала XIX века и по Диккенсу, у В. К. Мюллера по Шекспиру, слушал введение в германистику у Брима, введение в славяноведение у Н. С. Державина, историографию древней русской литературы у члена-корреспондента АН Д. И. Абрамовича, принимал участие в занятиях по Некрасову и по русской журналистике у В. Е. Евгеньева-Максимова, англосаксонским и среднеанглийским занимался у С. К. Боянуса, старофранцузским у А. А. Смирнова, слушал введение в философию и занимался логикой у Басова (этот замечательный ученый очень рано умер), древнецерковнославянским языком у С. П. Обнорского, современным русским языком у Л. П. Якубинского, слушал лекции Б. М. Эйхенбаума, Б. А. Кржевского, В. Ф. Шишмарева и многих, многих других, посещал диспуты между формалистами и представителями традиционного академического литературоведения, пытался учиться пению по крюкам (ничего не вышло), посещал концерты симфонического оркестра и Филармонии.
А ведь он еще сожалеет, что не успевал посещать выступления кумиров того времени — Есенина и Маяковского. Предельно полная, насыщенная жизнь могла оборваться в любой момент. Так и произошло в годы красного террора.
Соловки
В 1918 году убиты один митрополит, 8 архиереев, 10 священников, 154 дьякона, 94 монаха. Люди стали больше ходить в церковь, Лихачев среди них. Оперные певцы бесплатно пели в церковном хоре. Расстрелы участились, их было слышно при открытой форточке ночью.
Мы не пели патриотических песен — мы плакали и молились. С этим чувством я и стал заниматься в 1923 году древнерусской литературой… Я хотел удержать в памяти Россию, как образ умирающей матери… Я окончил университет в 1928 году.
В том же году к власти пришел Сталин. Кружки интеллигенции были поставлены под запрет. Но это только побудило людей вести еще более интенсивное духовное общение, хотелось «надышаться перед смертью».
Среди таких новоиспеченных «академий» родился «Хельфернак» (художественно-литературная, философская и научная академия). Затем переименован в «Братство святого Серафима Саровского». Конечно, религиозный характер академии имел отношение и к политике того времени — главным образом, это был протест против уничтожения православной церкви государством. Отсюда — протест и против самого государства… Лихачев вспоминает: «8 февраля 1928 года под утро за мной пришли». Его вместе с другими заключенными отправили на Соловки. Их посадили на пароход «Глеб Бокий».
Здесь жизнь Лихачеву спас вор-домушник Овчинников, который посоветовал ему не торопиться и быть последним при посадке. Когда пароход прибыл на Соловки, те, кто первые вошли в трюм, оказались последними — их задохнувшиеся и раздавленные тела выносили в конце.
Соловки — это Соловецкий монастырь, превращенный в СЛОН — Соловецкий лагерь особого назначения. Живыми до него доставляли далеко не всех.
В воротах я снял студенческую фуражку, с которой не расставался, перекрестился. До этого я никогда не видел настоящего русского монастыря. И воспринял Соловки, Кремль не как новую тюрьму, а как святое место. Прошли одни ворота, вторые и повели в 13-ю роту. Там при свете «летучих мышей» нас пересчитали, обыскали.
13-я рота была самой страшной. Сюда принимали вновь прибывших, пытались сломить всякое желание сопротивляться, давали самую тяжелую работу. Другое название роты — «карантинная». Того, кто не выполнял дневную норму работы, ставили «на комары» — раздевали догола, ставили на камень и запрещали двигаться. Комары мгновенно окружали человека. Большинство людей просто падали с камня, уже мертвые. Их направляли на кладбище, которое шутливо называли 16-й ротой.
Лихачева спасал его почти научный интерес к происходящему. Он словно был в «исследовательской экспедиции», а не заключенным. В 1930 году в местном альманахе «Соловецкие острова» он публикует научную статью «Картежные карты уголовников». Настоящая научная командировка. Он пытался осмыслить, понять, это спасало его. Там же он написал «Советы идущему по этапу» для заключенных.
Лихачев, подобно исследователю, вглядывается в Соловки и восхищается:
Триста озер Большого Соловецкого острова, самые большие из которых соединены между собой, чтобы непрестанно пополнять чистой водой большое Святое озеро, по берегу которого поднимаются главные постройки Соловецкого монастыря, поставленные на перешейке между Святым озером и морем. Разница в уровне, как говорили — 8 метров. Эта разница позволила создать в монастыре водопровод, канализацию, использовать различную технику, построить быстро наполняемые и опорожняемые доки для починки судов, прекрасную хлебопекарню, портомойню, кузницу (исключительную для XVI века!), снабжать водой трапезную и т. д. и т. п. Монастырь мог бы служить наглядным опровержением ложных представлений об отсталости древнерусской техники.
Уже здесь у него зарождается него желание изучать старину, рассказывать о ней. Всё это составит стержень его жизни в будущем.
Тем временем лагерная жизнь становилась все страшнее. Самый большой расстрел произошел в октябре 1929 года. Пес Блек завыл, он всегда вы, когда выводили партию на расстрел. Пес никогда не ошибался. Каким-то невероятным, невозможным чудом Лихачев избежал этого расстрела. Это не случайность, а какой-то Божий Промысел. То, что случается раз в жизни. За ним пришли в казарму, а него там не было — он был в комнате для свиданий с родителями. Друзья нашли его там и успели предупредить. Лихачев сказал родителям, что его вызывают на работу, пошел во двор и спрятался там между поленниц. Сидя там, он слышал выстрелы, глядел на небо… В ту ночь было расстреляно 300 человек. Так Лихачев уцелел и вернулся к родителям. В тот момент была сделана фотография с родителями. Они очень пытались улыбаться на фото, но не получалось — выдавали глаза, полные страдания, особенно у отца. Посмотрите.
Лихачев пережил это событие как нечто важное, даже символическое: кого-то ведь расстреляли вместо него. Он повторял себе, что теперь он должен жить и за себя, и за него, сделать как можно больше.
После этого Лихачев работает в Криминологическом кабинете. Его начальник А. Н. Колосов предлагает создать на Соловках детскую колонию для несовершеннолетних преступников, которые были растворены среди взрослых преступников и умирали там. Когда часть «соловчан» стали переводить на материк (строительство Беломорканала), был организован прощальный вечер Колосову. Лихачев говорил тост со стаканом компота в руке и расплакался: Колосов избавил его от самого страшного — от бессмысленной жизни, позволил ему приносить пользу, спас его.
Лихачеву дважды объявляли о выезде и дважды не выпускали. На третий раз Лихачев покинул Соловки на том же пароходе «Глеб Бокий». Соловки научили его ценить жизнь, находить светлое даже в самых темных жизненных ситуациях. По сути, это был второй «университет», который закончил Лихачев. В. Попов напишет об этом: «Каждый встречает равных себе».
Репрессии
Соловки не прошли даром для здоровья Лихачева. Как только он устраивается на работу, начинаются сильнейшие язвенные боли. А вокруг уже поднимается волна репрессий. По пути на работу Лихачев потерял сознание в трамвае, горлом хлынула кровь. В больнице сказали, что надежд на спасение мало из-за большой потери крови. Хирург Абрамсон спас его, делая первые опыты по переливанию крови. Пребывание в больнице спасло Лихачева от репрессий. От болей и тревог Лихачев спасался чтением — читал книги по искусству, по истории культуры. Отец помог ему устроиться на работу корректором по иностранным языкам в издательство «Коминтерн». Затем его перевели в 1934 году ученым корректором в Издательство Академии наук. Несмотря на огромную нагрузку на глаза, Лихачев продолжал в свободное время читать. Работа корректора позволяла «затаиться» в опасное время, особенно после убийства Кирова.
Он был недоволен тем, как он пишет. Особенно ему не нравились логические связи между фразами, отсутствие связности в тексте. Он читает книги, написанные, с его точки зрения, блестяще: Алпатова, Дживелегова, Муратова, Грабаря, Врангеля, пытается подражать им. Его первая серьезная работа — статья «Черты первобытного примитивизма воровской речи» в сборнике «Язык и мышление». Эта статья сделала Лихачеву имя среди лингвистов.
В 1935 году Лихачев женится на Зинаиде Александре Макаровой. Она станет спутницей его жизни, главной помощницей и вдохновительницей. Рождаются дети — Вера и Мила. Казалось бы, все пришло в стабильность, но все самое страшное ожидало их впереди.
Усиливался страх ареста. По утрам все видели, как список жильцов на лестнице сокращался — фамилии арестованных вымарывали, чтобы не дай бог не осталась фамилия «врага народа». С каждым днем таких замаранных строчек было все больше. Работа корректора позволяла быть «невидимым», вплоть до 1937 года.
В аспирантуру его не приняли. На экзамене по истории придрались, что он сослался на книгу Бухарина, что было запрещено; на экзамене по специальности ему задали вопрос, требующий произношения трудно выговариваемых терминов. Два года спустя В. М. Жирмунский — бывший университетский преподаватель Лихачева — предложил ему поступить в Институт речевой культуры, от чего тот отказался. Может быть, сыграла роль памятливость. К тому же в то время Лихачев уже был увлечен древнерусской литературой. Так он оказывается в древнерусском отделе Института русской литературы в Пушкинском доме.
В 1937 году отделом древнерусской литературы руководила Варвара Павловна Адрианова-Перетц — уникальный ученый огромного масштаба (вдова известного литературоведа, академика Перетца). Спокойная и доброжелательная, она часто звала всех сотрудников в гости, кормила, по-дружески помогала решать научные и житейские проблемы.
Пишущая машинка у нее всегда была раскрыта с каким-либо листком для очередной своей работы или, чаще, для исправлений в работах других. Хотя она и была занята сверх меры, она никогда не жаловалась на перегрузку, на усталость. А была она больна серьезно, и самые простые для других вещи ей приходилось делать с трудом: под конец жизни у нее сильно дрожали руки, и не только подписать она не могла, но трудно было даже чашку поднести ко рту не расплескав. Поэтому, принимая своих многочисленных посетителей и угощая их великолепно заваренным чаем, она держала перед собой, не прикасаясь, налитую для вежливости чашечку.
<…> Щедрость ее была изумительной. Подарить единственную и очень дорогую книгу из своей библиотеки было ей так легко и просто, как и раздавать всевозможные темы научных изысканий, мысли и обобщения. В окружении доброжелательства ей было увереннее себя чувствовать, жить. Надо было очень в чем-то провиниться, чтобы не заслужить ее расположения. Главной провинностью в ее глазах была недобросоветстность в науке.
<…> Вспоминая отношение, которое существовало в семинарии В. Н. Перетца к своему учителю, Варвара Павловна придавала особенное значение тому, как относится молодежь к своему руководителю, и никогда не прощала измен своим руководителям, хотя бы и мелких.
<…> Она следила за тем, что может быть названо «вкусом» в работе аспиранта и даже в его одежде, за его общественными убеждениями, его отношением к изучаемому им предмету и т. д. Она была не только «руководителем» аспиранта, но в широком смысле и его воспитателем.
<…> В больнице перед смертью в жесточайшей слабости она смогла сказать только несколько слов: «Хочу на Комаровском, где все наши». Под «нашими» В. П. разумела своих товарищей по научной работе: А. П. Баранникова, В. Ф. Шишмарева, П. Н. Беркова.
Подробнее о В. П. см.: Лихачев Д. С. 1) Варвара Павловна Адрианова-Перетц (к 70-летию со дня рождения) // Известия АН СССР. Отд-ние литературы и языка, 1958. Т. 176. Вып. 3. С. 263—266; 2) Варвара Павловна Адрианова-Перетц // Известия АН ССРР. Отд-ние литературы и языка, 1973. Т. 32. Вып. 1. С. 100—103; 3) Варвара Павловна Адрианова-Перетц — организатор исследовательской работы // ТОДРЛ. Л., 1974. Т. 29. С. 3—5.
Варвара Павловна отлично видела способности своих коллег. Когда ее попросили написать главу о литературе XI—XIII веков для «Истории культуры Древней Руси» по заказу Института археологии, она перепоручила эту работу Лихачеву. И не ошиблась.
Для Лихачева Древняя Русь была настоящим спасением. Он спасался в ней от страданий и отчаяния. Он словно был сослан в Древнюю Русь из «страшного времени», спасал себя, культуру, память.
Когда жили в Новых Хлоповницах, я работал уже в Институте русской литературы и без конца переписывал и отделывал текст своей главы о литературе Киевской Руси, за которую впоследствии, уже после войны, получил Сталинскую премию 1-й степени. Эту главу переписывал не менее десяти раз, каждый раз улучшая слог, пока она не стала звучать, как стихотворение в прозе. Жаль, что редактора нарушили ритмический строй.
11 июня 1941 года Лихачев защитил кандидатскую диссертацию на тему «Новгородские летописные своды XII века». Писал он ее живя с родителями и детьми в коммуналке, с краном на кухне, с проституткой за стеной…
А потом была блокада.
Блокада
В институте шли массовые увольнения сотрудников. Списки увольняемых вывешивали в вестибюле и были, по сути, списками смертников. Люди лишались не только работы, но и карточек — это смерть от голода. Лихачев вспоминает, что один из уволенных сотрудников остался жить в инститте, поскольку лишился квартиры, постепенно превращался у всех на глазах в страшное привидение, так и бродил по коридорам Пушкинского дома, пока не умер.
Лихачев вспоминает, как люди, не получавшие карточек, приходили в столовую для того, чтобы полизать тарелки. Ученый В. Л. Комарович, специалист по Достоевскому, перестал получать карточки. Он опух от голода к тому времени. Получив очередной отказ, он подошел к Лихачеву и почти закричал: «Дмитрий Сергеевич, дайте мне хлеба — я не дойду до дому!»
Блокада в воспоминаниях Лихачева — не только физическое, но и нравственное разложение людей. Комаровича жена и дочь увезли в стационар при Доме писателей, но, приехав, узнали, что пансионат откроется только через несколько дней. Комаровича они так и оставили на холодной лестнице одного, иначе не успели бы на поезд и не спаслись. И вряд ли правильно их осуждать. Семья Модзалевских оставила на вокзале престарелую мать, которую не пропустил на поезд санитарный контроль. Блокада ломала в людях всё.
В это время Лихачев пишет книгу «Оборона древнерусских городов». Патриотическая, простая, наглядная, с примерами из древней истории, она поднимала воинственный дух. Лихачев не только писал, но и спасал семью, делая всё необходимое.
Пересказывать воспоминания нет смысла. Я буду цитировать Лихачева.
А на лестницах домов ожидали другие воры и у ослабевших отнимали продукты, карточки, паспорта. Особенно трудно было пожилым. Те, у которых были отняты карточки, не могли их восстановить. Достаточно было таким ослабевшим не поесть день или два, как они не могли ходить, а когда переставали действовать ноги — наступал конец. Обычно семьи умирали не сразу. Пока в семье был хоть один, кто мог ходить и выкупать хлеб, остальные, лежавшие, были еще живы. Но достаточно было этому последнему перестать ходить или свалиться где-нибудь на улице, на лестнице (особенно тяжело было тем, кто жил на высоких этажах), как наступал конец всей семье.
По улицам лежали трупы. Их никто не подбирал. Кто были умершие? Может быть, у той женщины еще жив ребенок, который ее ждет в пустой, холодной и темной квартире? Было очень много женщин, которые кормили своих детей, отнимая у себя необходимый им кусок. Матери эти умирали первыми, а ребенок оставался один. Так умерла наша сослуживица по издательству — О. Г. Давидович. Она все отдавала ребенку. Ее нашли мертвой в своей комнате. Она лежала на постели. Ребенок был с ней под одеялом, теребил мать за нос, пытаясь ее «разбудить». А через несколько дней в комнату Давидович пришли ее «богатые» родственники, чтобы взять… но не ребенка, а несколько оставшихся от нее колец и брошек. Ребенок умер позже в детском саду.
У валявшихся на улицах трупов обрезали мягкие части. Началось людоедство! Сперва трупы раздевали, потом обрезали до костей, мяса на них почти не было, обрезанные и голые трупы были страшны.
<…> Канайлов (фамилия-то какая!) выгонял всех, кто пытался пристроиться и умереть в Пушкинском Доме: чтобы не надо было выносить труп. У нас умирали некоторые рабочие, дворники и уборщицы, которых перевели на казарменное положение, оторвали от семьи, а теперь, когда многие не могли дойти до дому, их вышвыривали умирать на тридцатиградусный мороз. Канайлов бдительно следил за всеми, кто ослабевал. Ни один человек не умер в Пушкинском Доме.
Раз я присутствовал при такой сцене. Одна из уборщиц была еще довольно сильна, и она отнимала карточки у умирающих для себя и Канайлова. Я был в кабинете у Канайлова. Входит умирающий рабочий (Канайлов и уборщица думали, что он не сможет уже подняться с постели), вид у него был страшный (изо рта бежала слюна, глаза вылезли, вылезли и зубы). Он появился в дверях кабинета Канайлова как привидение, как полуразложившийся труп и глухо говорил только одно слово: «Карточки, карточки!» Канайлов не сразу разобрал, что тот говорит, но когда понял, что он просит отдать ему карточки, страшно рассвирепел, ругал его и толкнул. Тот упал. Что произошло дальше, не помню. Должно быть, и его вытолкали на улицу.
<…> Как-то мистически, страшно умер литературовед Б. М. Энгельгардт.
Несмотря на отсутствие света, воды, радио, газет, власть «наблюдала». Был арестован Г. А. Гуковский. Под арестом его заставили что-то подписать.
— Вы арестованы. У вас есть какая-нибудь просьба?
— Могу я зайти в номер и собрать вещи?
— Нет!
— Могу я попросить об этом одного знакомого?
— Да, — «благородно» разрешил чекист.
Гуковский быстро подошел к одному знакомому и прошептал:
— У меня в номере на столе лежит рукопись книги о Гоголе. Возьмите ее и спрячьте.
Рукопись книги о Гоголе! Это было самым главным в жизни для этих людей. И безумная надежда выжить — выжить и вернуться, чтобы продолжить труд. Возвращения не вышло: Гуковский умер. То ли в лагере, то ли при расстреле, то ли повесился на галстуке в тюрьме.
О Гуковском проникновенно писала Лидия Лотман.
И еще тысячи судеб…
В 1947 Лихачев защищает докторскую диссертацию на тему «Очерки по истории литературных форм летописания XI—XVI веков». Между кандидатской и докторской прошло 6 тяжелейших лет.
Вера
Вообще, восстанавливать общую логику научных трудов Лихачева — отдельная сложнейшая работа, которая не входит в наши задачи. Скажу только, что кроме трудов по древнерусской литературе, Лихачев является также автором и других интересных работ. Например, в книге «Литература — реальность — литература» (1981) есть захватывающая статья о «Мертвых душах» Гоголя и вообще любопытные размышления о Пушкине, Гоголе, Достоевском (особенно о «коротком времени» в «Преступлении и наказании»). Вот один из фрагментов анализа «Мертвых душ», интригующий с первых фраз.
«В этой связи прежде всего важен сам император Николай I — „первый помещик“ и образец для всей своей многочисленной чиновничьей бюрократии. Николай I, конечно, не был непосредственным прототипом Манилова (соблазн увидеть в Николае I прототип Манилова велик), но между ним и Маниловым намечается отчетливое типологическое сходство… <…> Некоторые из мечтаний Манилова поразительно совпадают с затеями, которые Николай I осуществил несколько позже. Так, Манилов, как мы уже отметили, мечтает построить дом „с таким высоким бельведером, что можно оттуда видеть даже Москву и там пить вечером чай на открытом воздухе и рассуждать о каких-нибудь приятных предметах“. Напомню, что Николай I приказал построить в Старом Петергофе, недалеко от Бабьего Гона, именно бельведер для чаепитий с видом на Петербург»
Лихачев Д. С. Литература — реальность — литература. М.: Сов. писатель, 1981. С. 39, 41.
Непросто далась защита кандидатской диссертации дочери Лихачева Вере (проваленная предзащита диссертации и т. д.). Докторскую она защитила спокойнее. Вышла замуж за Юру. Но всё пугала Лихачева ее торопливость. Словно, она боялась не успеть, хотя была молода. Тревожные предчувствия сбылись: девушка обходила спереди стоявший у тротуара грузовик, попала под легковую машину. В это время Лихачевы-старшие были в поездке. Лихачев отказался смотреть на мертвую Веру до похорон. Лихачев сам нарисовал крест для могилы Веры по северным русским образцам. Он хотел сделать его из дерева, потому что дерево теплее мрамора, натирал крест воском, чтобы капли дождя скатывались с него. В записях-воспоминаниях Лихачев предельно откровенен. Он рассказывает о своих снах: «Сажусь в машину с Зиной, и вдруг вижу — не Зина, а Вера!»
«Слово о Полку Игореве»
В 1950 году «Слово о Полку Игореве» издано в переводе и с комментариями Д. С. Лихачева. Это начало главного «проекта» его жизни — открытие читателю огромной семивековой древнерусской литературы. Сегодня все знакомятся с этим шедевром именно в переводе Лихачева. После перевода «Слово» стало самым читаемым, дискуссионных явлений в истории мировой литературы. Почему? Причем тут Лихачев? Ведь «Слово» издавалось и до него, но такой споры такой остроты ранее не возникали.
Всё произошло так, потому что своим переводом и комментариями Лихачев доказал гениальность и художественную цельность «Слова» среди других шедевров древнерусской литературы. В переводе не было отмечено никаких расхождений с оригиналом, попыток переврать его, более того, перевод Лихачева максимально приближен к подлиннику.
Лихачев пишет статью «Изучение „Слова о полку Игореве“ и вопрос о его подлинности», в которой анализирует и отвергает причины, по которым «Слово» может быть отнесено к куда более позднему веку.
- «Слово» было создано в XII веке. Несмотря на то, что «Слово» было написано на бумаге, которая стала использоваться только после XV века, это может быть не оригинал, а более поздняя его копия (точно так же, как древние рукописи дошли до нас в более позднем бумажном варианте — «Поучения Феодосия Печерского», «Хождения игумена Даниила», «Моление Даниила Заточника» и т. д.).
- Мусин-Пушкин не сжигал специально «Слово» во время пожара 1812 года, чтобы скрыть факт подделки.
- То, что «Слово» действительно существовало, подтверждает Н. М. Карамзин, видевший его и сделавший из него выписки. Поэтому «Слово» не могло быть создано в XVIII веке.
- Рукопись «Слова» находилась в огромном томе других сочинений. Неужто были поддельными все сочинения — или в них было искусственно вставлено «поддельное» «Слово»?
- Древнее происхождение «Слова» подтверждает выполненный анализ текста.
Острые споры вокруг «Слова» разворачивались, в первую очередь, между Д. С. Лихачевым и А. А. Зиминым.
Конец жизни
Возможно, на сказанном сейчас стоит остановиться. Нельзя объять необъятное. Очень многое в рамках заметки уходит из нашего внимания: взаимоотношения Горбачева и Лихачева, политическая деятельность ученого (1-й Председатель правления Советского фонда культуры). В конце заметки будет приведена литература, по которой легко восстановить недостающие фрагменты биографии.
Церковным человеком он не был. В церковь ходил в основном за границей — и то, скорее, «культурологически», «представительски»… Перед смертью не причащался. В агонии бормотал: «Не наваливайтесь на меня, идите к черту!» И совсем уже перед смертью стал кричать: «Зина! Зина!»
Однако его сотрудник О. А. Панченко был другого мнения о религиозности Лихачева: «…Я обнаружил, что в его записных книжках некоторые записи имеют даты, приуроченные к церковному календарю. Думаю, что не случайной была и дата его ухода: 30 сентября 1999 года. Дмитрий Сергеевич ушел в последний год второго тысячелетия — в день святых великомучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии. В тот день он всегда чтил память двух дорогих ему людей — матери Веры Семеновны и дочери Веры. Своим уходом он — хранитель тысячелетней памяти русской культуры — как бы подвел итог самому трагичному веку в истории своей страны».
Всю ночь перед похоронами сотрудники его сектора читали над гробом Священное Писание.
<…> Вскоре после смерти мужа умерла и Зинаида Александровна. Внучка Зина пишет: «Бабушка верила истово, в церковь ходила с юности, и даже спустила однажды с лестницы агитаторшу-комсомолку. Молилась громко. После домашних скандалов просила у Бога смерти. В последний год ее крики, доносившиеся из столовой, где она сидела, прикованная к креслу, были страшны. Из презентабельной и властной жены академика она превратилась в жалкую старуху, перебиравшую скатерть».
И совсем скоро после нее умерла Мила — страдания ее жизни закончились.
Теперь на этом кладбище рядом лежат и Дмитрий Сергеевич, и Зинаида Александровна, и их дочь Вера, и их дочь Мила.
Литература о Лихачеве
- Лихачев Д. С. Мысли о жизни: Воспоминания. СПб.: Азбука. Азбука-Аттикус, 2013.
- Лихачев Д. С. Дмитрий Лихачев: Избранное. Мысли о жизни, истории, культуре. М.: Российский Фонд Культуры, 2013.
- Попов В. Г. Дмитрий Лихачев. М.: Мол. гвардия, 2013.