22 ноября 2017 года в Шереметевском дворце состоялись просмотр фильма Дэвида Гриффита «Нетерпимость» и беседа Александра Сокурова и Теодора Курентзиса о нетерпимости и согласии, о жизни и искусстве, о роли художника в меняющемся мире.
В 2015 году у нас вышел перевод интересной книги Ханса Обриста «Краткая история новой музыки». Она содержит записи бесед с современными композиторами: Пьер Булез, Роберт Эшли, Франсуа Бейль, Петр Зиновьев, Терри Райли, Стив Райх, Фил Ниблок и др. Из этой книги я узнал об удивительном американском композиторе Джоне Кейдже (1912—1992).
Назвать Кейджа мастером минимализма в музыке — значит не сказать ничего. Его трехчастная композиция «4’33» была создана в 1952 году и стала настоящим вызовом публике. Во время ее исполнения не игрался ни один звук.
Вот известный пианист Дэвид Тьюдор выходит на сцену, ставит на пюпитр листы с нотами, садится за рояль, открывает крышку. И больше не происходит ничего. Аудитория ожидает начала композиции, но еще не знает, что композиция Кейджа — это 4 минуты и 33 секунды полной тишины без единой ноты. Когда 4 минуты и 33 секунды заканчиваются, Тьюдор закрывает крышку рояля и уходит за кулисы, не говоря ни слова.
Что это? Издевательство над публикой или попытка подтолкнуть ее к размышлениям о том, что такое искусство? Попытка заставить человека воспринять все окружающие его звуки как музыку, а не просто как четыре минуты тишины? Попытка понять, что источник музыки — это не исполнитель, а мы сами? Произведение Кейджа длится 273 секунды. Температура 273 градуса по шкале Кельвина равна нулю градусов по шкале Цельсия. Ноль — символ отсутствия звука, тишины. У Кейджа даже есть целая книга, которая называется «Тишина» (1961).
Что если я вам скажу еще и о том, что у этой композиции Кейджа были ремиксы?.. Да и вообще, есть в этом что-то мистически сакральное. Момент, когда люди собираются в одном месте и осмысленно молчат, вызывает внутренний трепет от соприкосновения с чем-то невыразимым.
В книге Обриста читаем про Кейджа:
В немецком городе Хальберштадт сейчас воплощается долгосрочный проект Джона Кейджа [«Organ²/ASLSP (As SLow aS Possible)»], который должен продлиться сто лет. Это самое медленное произведение Кейджа и самый медленный концерт в истории. Его исполняют в церкви [Святого Бурхарда]. По указаниям Кейджа, длительность ноты составляет около пары недель. Судя по всему, этот концерт будут играть до следующего века.
Меня всегда поражало то, насколько низко упала ценность хорошей литературы в нашей стране, что собрания сочинений писателей мирового уровня стоят такие копейки. Причем такие собрания сочинений, которым до сих пор нет аналогов.
С одной стороны, этот факт не может не радовать. Низкая стоимость делает эти собрания сочинений доступными. С другой стороны, становится стыдно за страну, в которой собрание сочинений Гёте с научными комментариями, составленными блестящими учеными и переводчиками, не только продается за бесценок, но еще и не было никем приобретено.
Цены скажут сами за себя.
Скоро стоимость классической литературы в нашей стране приблизится к стоимости туалетной бумаги.
«Вчера Н. Сизов сообщил мне претензии к „Солярису“, которые исходят из различных инстанций: от отдела культуры ЦК, от Демичева, от Комитета и от главка. 35 из них я записал... Если бы я захотел их учесть (что невозможно), от фильма ничего бы не осталось», — пишет А. Тарковский в дневнике от 12 января 1972 года. Тупость и неспособность начальства понять кино подобного «Солярису» уровня более чем очевидны. К сожалению, в наши дни таких людей не стало меньше.
Список из 35 претензий к «Солярису» Тарковский приводит в дневниках. См. об этом: Тарковский А. Мартиролог. Дневники 1970—1986. Италия: Международный Институт имени Андрея Тарковского, 2008. С. 67—68.
Вместе с тем, смотреть и пересматривать серьезное кино крайне трудно. Подобное занятие требует от зрителя немало решимости, внутренних сил, нервного напряжения, местами доходящего до изнурения, а то и почти душевного истощения. Но только так и никак больше начинают хотя бы немного открываться по-настоящему глубокие смыслы. Недавно я пересмотрел «Солярис» третий раз в жизни. И наконец решился немного написать о нем.
В основу фильма, снятого по мотивам романа С. Лема, положен сюжет путешествия, который является одновременно и сюжетом возвращения, поскольку начальная и конечная его точки совпадают: речь идет о доме, а точнее об обретении человеком своего дома. Этот дом отчетливо «прорисован» в первых же эпизодах фильма. Режиссеру важно показать его многолетнюю историю. Ник Кельвин — отец главного героя Криса — отмечает, что этот дом напоминает ему дом его деда. Своим интерьером — картинами на стенах, бюстом Сократа, старинной мебелью — этот дом, возведенный посреди природы, отдаленно напоминает дворянские имения XIX века, которые являются не только местом жилья, но также хранят родовую память о сменявших друг друга поколениях людей. И даже животные, которые обитают здесь, осознаются как постоянные спутники человека: собака и лошадь. И потому есть в этом доме что-то естественное, доходящее до ощущения первобытного уклада.
Сюжет обретения дома в фильме сопоставлен с сюжетом его утраты. Каждый из героев фильма переживает вину перед близкими людьми. На станции «Солярис» погибает Фехнер, который, как вспоминает Бертон, на еще на Земле оставил сиротой сына, ушел из семьи. Затем сам Бертон приезжает к старому другу с внуком, которого ему не на кого оставить. Каким-то причудливым образом с оставленным ребенком связан погибший при загадочных обстоятельствах Гибарян. И именно Гибарян сформулирует точную причину происходящих на «Солярисе» чудовищных катастроф: «Здесь, скорее, что-то с совестью».
Материализацией мук совести для главного героя становится явление покончившей с собой жены Хари, а вместе с ней и памяти о живом и близком человеке, который умер по его вине. Крис пытается убить «гостью», расправиться тем самым со своей мучительной болью. И попытка отправить Хари в космос завершается случайным пожаром. Пламя повреждает его одежду, поджигает всю комнату, намекая на суть совершенного Крисом поступка: огнем слепой ярости уничтожить память, не дающую покоя душе, освободить себя от вины. И вновь мы сталкиваемся с отпадением, с уничтожением воспоминаний о доме.
Тарковский напряженно размышлял о сценах с огнем в своих дневниках: «Придумалась интересная линия костра для „Соляриса“: Первый костер — тот, в котором Крис сжигает все ненужные бумаги и вещи накануне отлета. <...> В одном из африканских племен есть обычай раз в год сжигать в огромном общем костре одежду, утварь, предметы обихода. Для того, чтобы очиститься и начать новую жизнь. У итальянцев во время наступления Нового года принято выбрасывать из квартир старую мебель. Вообще сжигать свои старые бумаги и вещи. В этом есть что-то древнее, подсознательное и остро-чувственное».
Тарковский А. Мартиролог. Дневники 1970—1986. С. 34.
Но есть в фильме и другой огонь: домашний очаг, согревающий душу. Крис берет в космос единственную пленку, напоминающую ему об отцовском доме на Земле. На ней — мальчик, который разводит костер, бежит за отцом, падает. Точно так же, как падает Крис, впервые попавший на космическую станцию. И все эти падения словно бы намекают нам о неумении человека передвигаться в мироздании, о непонимании им чего-то жизненно важного. В конце фильма герой превращается в этого ребенка: мать омывает рану на его руке; затем он возвращается к отцу и падает перед ним на колени, вновь напоминая раскаявшееся дитя из полотна Рембрандта «Возвращение блудного сына» на известный библейский сюжет. В какой-то мере в ребенка превращается и черствый Сарториус, который в конце фильма берет в руки детский мячик.
Герои в фильме по-разному достигают человеческого «облика». В этом плане интересен образ Хари. Если в начале она не узнает себя в зеркале и на фотографии и признается Крису в том, что забыла нечто важное, то находясь в библиотеке станции произносит проникновенный монолог: «А ведь это вы сами, это ваша совесть!». После него Крис упадет перед ней на колени. Интересно, что в этот момент Хари неизбежно приходит к мысли о жертвоприношении ради любимого, тем самым осознавая истинное предназначение человека в мире. Эту сокровенную мысль Тарковский вынашивал в течение всей жизни, повторяя, что человек живет вовсе не для того, чтобы быть счастливым. Есть вещи куда важнее счастья.
Фрагмент видеоинтервью с Тарковским, в котором он говорит о своем понимании счастья.
Проблему человеческого счастья и понимания им своего места в мироздании в фильме точно формулирует Снаут: человек ищет «зеркало». Человеку нужен человек. Является ли Хари человеком? Она сосредоточенно созерцает картину Брейгеля «Охотники на снегу» на стене библиотеки. И камера вместе с героиней погружается в эту картину, неторопливо скользя по мельчайшим деталям полотна: летящая в небе птица, сплетения ветвей и ствола, даль, каток, второй каток... Полет-созерцание по картине переходит в картины реальной жизни: мальчик, бегущий по снегу. Эти две реальности причудливо перекликаются и переплетаются друг с другом. Перед нами главный человеческий жест: доказательством того, что Хари стала человеком для Тарковского являются не только и не столько ее слезы, нежность к Крису, сколько ее способность мыслить, погружаться в глубины созерцания.
Обретенный на Солярисе дом описан в романе С. Лема. В определенной мере он перекликается с открытием Кельвина у Тарковского: «В мерном дыхании волн я впервые так полно ощущал исполинское присутствие; мощное, неумолимое молчание. Погруженный в созерцание, окаменевший, я опускался в недосягаемые глубины и, теряя самого себя, сливался с жидким, слепым гигантом. Я прощал ему все, без малейшего усилия, без слов, без мыслей». Мыслящий Океан таит неведомые бездны мироздания, которые открываются мыслительному взору человека, готового к свершению «жестоких чудес»:
Я ни на одну секунду не верил, что жидкий гигант, который уготовил в себе смерть сотням людей, к которому десятки лет вся моя раса безуспешно пыталась протянуть хотя бы ниточку понимания, что он, несущий меня бессознательно, как пылинку, будет взволнован трагедией двух людей. Но его действия преследовали какую-то цель. Правда, даже в этом я не был абсолютно уверен. Но уйти — значит зачеркнуть ту, пусть ничтожную, пусть существующую лишь в воображении возможность, которую несет в себе будущее. Так что же — годы среди мебели и вещей, которых мы вместе касались, в воздухе, еще хранящем ее дыхание? Во имя чего? Во имя надежды на ее возвращение? Надежды не было. Но во мне жило ожидание — последнее, что мне осталось. Какие свершения, насмешки, муки мне еще предстояли? Я ничего не знал, но по-прежнему верил, что еще не кончилось время жестоких чудес.
С. Лем. Солярис. Пер. Г. А. Гудимова и В. М. Перельман.
В своих дневниках А. Тарковский делает запись: «На днях имел разговор с нашим звукооператором Ю. Михайловым. Правда, звукооператор он прекрасный. Не следует, говорит он, брать для картины Баха. Это, мол, модно. Многие берут Баха. Чудак. Мало ли что „модно“. Я хочу взять фа-минорную хоральную прелюдию для органа не потому, что это модно, а потому, что это прекрасная музыка».
Тарковский А. Мартиролог. Дневники 1970—1986. С. 34.
Если вслушиваться в Баха, то начинаешь понимать, что он как никто другой смог понять сущность Бога в мироздании, сущность уготованного человеку места в мире, единственность этого места. Фа-минорная хоральная прелюдия Баха очень тесно связана для меня с судьбой Тарковского. Не только потому, что это музыкальная тема гениального «Соляриса», но и из-за неумолимой горечи уготованной каждому из нас участи. Бах, словно понимал это, словно написал мелодию о судьбах мира, о судьбе каждого из нас, о глубинном зове к иному порядку мироздания.
Нет ничего хуже пошлого сценария Нового года, в который обязательно входят «Ирония судьбы», салат «Оливье» и многое другое. Подлинный сакральный смысл этого праздника оказался забытым. Более того, мы приблизились к той опасной черте, переход через которую грозит утратой не только памяти о традициях, но и памяти вообще, то есть всеобщим забвением.
В декабре я перечитывал Мирча Элиаде, который писал о значении Нового года в понимании древних людей: переход старого порядка к новому посредством мистерии, таинства:
В некоторых обществах преобладают церемонии тушения и разжигания огня, в других — изгнание демонов и болезней (с помощью шума и резких телодвижений), в третьих — изгнание «козла отпущения» в образе животного или человека и т. д. Но значение всей церемонии в целом, как и отдельных составных ее частей, достаточно ясно: в момент такого рассечения времени, каким является Новый год, мы присутствуем не только при фактическом окончании одного промежутка времени и начале другого, но также и при отмене прошедшего года и истекшего времени. Таком, впрочем, И смысл ритуальных церемоний очищения: сожжение, аннулирование грехов и ошибок отдельного человека и всей общины в целом, а не простое «очищение». Возрождение, как указывает на то само это слово, — это новое рождение. Ежегодное изгнание демонов, грехов и болезней, в сущности, является попыткой вернуть хотя бы на миг мифическое изначальное Время, «чистое» Время, каким оно было в «момент» Сотворения. Любой Новый год — это возобновление Времени с его начала, то есть повторение космогонии.
Мирча Элиаде. Избранные сочинения: Миф о вечном возвращении; Образы и символы; Священное и мирское. М.: Ладомир, 2000. С. 57.
Ранее человек приобщался к сакральному через таинство мистерии, а не через выступления Путина и «Иронию судьбы». В Новый год важно прикоснуться к этому изначальному времени, к его первоистоку и потому необходимо очень тщательно отбирать книги, которые вы будете читать, фильмы, которые будете смотреть и музыку, которую будете слушать. Прежде чем вступить в новый исторический цикл, нужно выйти из старого, приблизившись к той точке, в которой времени еще не существует.
Слово «утопия» традиционно ассоциируется у нас с именами Замятина, Платонова, Булгакова, Хаксли, Оруэлла и др. писателей. На самом деле этих имен куда больше: вспоминаем утопические проекты Вл. Соловьева, Тейяра де Шардена, Н. Федорова и др. Если заглянем глубже, то назовем Платона, Т. Мора, Т. Кампанеллу, У. Морриса и др. Всматриваясь в историю утопии, мы уже по именам видим, что ее происхождение связано с западной культурой. Мир будущего — то сияющий радостью, то обнаруживающий свою кровавую катастрофичность — рождал особую культуру утопии.
Исследованию сущности утопии посвящено множество работ. Назовем только некоторые из них:
Утопические фантазии зачастую граничат с фантастикой. Вопрос об их различии довольно непростой. Считается, что фантастика является частью утопической литературы, а точнее, одним из ее направлений, у первоистока которого стоят фантастические произведения Уэллса.
Еще сложнее соотнести утопию, антиутопию и сатиру. Если утопия конструирует желанный образ будущего мира, то сатира, пользуясь гротеском, пародией и другими приемами, вызывает у читателя смех, который развенчивает этот образ мира, тем самым сближаясь по своей идейной направленности с антиутопией. Говорить об этих различиях сложно еще и потому, что сатира является также самостоятельной художественной системой, глубоко укорененной в творчестве Рабле, Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Свифта и др. Как тут быть? Например, романы К. Воннегута можно определить одновременно и как антиутопические, и как сатирические.
Наконец, нам трудно отделить утопию от сказки. Достаточно вспомнить сказочные миры Дж. Толкиена. Утопия и сказка схожи потаенной мечтой о справедливом мироустройстве. Для понимания сущности этой взаимосвязи важно замечание Д. Медриша:
Сказка — веками выработанная жанровая форма, идеально приспособленная для выражения утопических представлений о жизни. Естественно, когда литература обращается к социальной утопии, она оказывается в той или иной мере «сказочной».
Медриш Д. Н. Путешествие в Лукоморье. Сказки Пушкина и народная культура. Волгоград, 1992. С. 14.
Отправной точкой в понимании утопии является этимология слова: u-topos — место, которого нет (по некоторым источникам, у слова могла быть древнегреческая приставка εὖ — «благо», а не οὐ — «нет»). И тут мы неизбежно начинаем понимать, что утопия и антиутопия представляют собой целую систему мышления и лишь в меньшей степени могут называться литературными жанрами.
Так, Х. Гюнтер, рассматривая жанровые проблемы утопии и «Чевенгур» А. Платонова, справедливо отметил, что в связи с «пространственным» пониманием утопию можно свести к двум моделям: «город» и «сад». Вспомним знаменитые города: Новый Иерусалим в Апокалипсисе; основанный царем Утопом город Амарот в произведении Т. Мора; город Солнца Т. Кампанеллы; «Новая Атлантида» Ф. Бэкона и др. Сравнивая город и сад, исследователь пишет:
Если в городской утопии в центре внимания находится общественно-государственный, технико-цивилизаторский аспекты жизни, то утопия-сад отводит это место непринужденной семейной жизни в кругу близких и исконной близости человека к природе.
Гюнтер Х. Жанровые проблемы утопии и «Чевенгур» А. Платонова // Утопия и утопическое мышление: антология зарубежной литературы. М.: Прогресс, 1991. С. 253.
Сад, в свою очередь, близок идиллии.
Получается, что город и сад — это пространственные модели утопии. Но они же могут выступать и как временные фазы, включенные в смену эпох. Тут возможны две временны́х модели. Первая обращена назад (в терминологии М. М. Бахтина называется «исторической инверсией»): есть идеальное состояние мира, который в процессе своего развития приходит к деградации, ухудшению. Золотой век сменяется Серебряным, и чем дальше, тем хуже. Вторая временна́я модель обращена в будущее и основана на идее развития: Золотой век «переносится» в конец истории. Эти модели времени в утопии противоречат романному времени. Мы привыкли, что в романе время линейно, непрерывно, необратимо (вспомните любой роман, например, «Анну Каренину» Л. Толстого). Утопия же дает нам совершенно иную модель времени: в ней время рано или поздно останавливается, история прекращает свое движение — читатель оказывается погружен в «конечный пункт» исторического развития, который и является идеальным будущим.
Утопия находится в глубочайшей взаимосвязи с антиутопией. Трудно найти чистый образец утопии или антиутопии. Их диалектику хорошо ощутил немецкий поэт Ф. Гельдерлин: «Что всегда превращало государство в ад на земле, так это попытка человека сделать его земным раем». Антиутопия разоблачает возможность реализации утопии, зачастую прибегая к описанию ее результатов. В этом плане антиутопия, по замечанию Г. Морсон, является антижанром, т. е. пародирующим другие жанры. Например, роман Е. Замятина «Мы» представляет собой антиутопию, разоблачающую утопию. Исследователь отмечает, что этот роман во многом «развивает мотивы „Записок из подполья“ Достоевского и „Легенды о Великом Инквизиторе“, а „Записки“ и „Легенда“ в свою очередь соотносятся с „Кандидом“ Вольтера. Традиция, следовательно, представляет каждый текст как источник мотивов для позднейших произведений».
Мы уже сказали о том, что утопия — это местоположение без реального места. Но как быть, если мы имеем дело с реальным пространством без реального места? Представить такое довольно сложно.
М. Фуко в работе «Другие пространства. Гетеротопии» говорит о том, что осмысление пространства возможно только с учетом разницы между утопией и гетеротопией, делая особый акцент на том, что именно гетеротопия является «константой для всего человечества».
Сборник ПроектInternational. 2008. № 19. С. 175
Более того, «в мире нет ни одной культуры, которая не создавала бы гетеротопий». Какой же тип пространства таит в себе гетеротопия? Философ объясняет: «Гетеротопия может помещать в одном реальном месте несколько пространств, несколько местоположений, которые сами по себе несовместимы». Т. е. структура «другого пространства» представляет собой сложное полисемантическое образование. В него включается не только определенное пространство, но также и местоположения, или «отношения соседства между точками или элементами». Соприсутствие этих топосов, местоположений, «древовидных и решетчатых структур», зачастую несовместимых, позволяет противопоставить гетеротопию утопии. «Утопия, — пишет М. Фуко, — это местоположение без реального места». В отличие от утопии, гетеротопия представляет собой реальное пространство, демонстрирующее особые отношения с другими местоположениями.
Гетеротопия — это место, которое одновременно является «контрместоположением», реализованной утопией, «где реальные местоположения <…> одновременно и представлены, и опровергнуты, и перевернуты».
В качестве примера М. Фуко приводит зеркало. По его мнению, оно является одновременно и утопией, и гетеротопией. Зеркало — это «утопия, поскольку это место без места. В зеркале я себя вижу там, где меня нет — в несуществующем пространстве, которое виртуально открывается за плоскостью. <…> Но равно это и гетеротопия, поскольку зеркало реально существует и по отношению к месту, которое я занимаю, имеет своего рода возвратный эффект; именно благодаря зеркалу я начинаю воспринимать себя отсутствующим в месте, где я есть, ибо вижу себя там».
М. Фуко приводит примеры пространств, которые являются гетеротопиями. Например, кинотеатр: на двумерном экране показываются трехмерные пространства.
Мы уже говорили выше об утопии сада. По мнению Фуко, с позиций нового мышления сад воспринимается скорее как гетеротопия. Сад — это уголок земли, фрагмент пространства, который одновременно вбирает в себя модель мира в его «символическом совершенстве». То есть перед нами одновременно и кусочек мира, и весь мир.
И кинотеатр, и сад являются гетеротопиями пространства. Этот список можно пополнить наиболее интересным примером — гетеротопией кладбища. Кладбище представляет собой гетеротопию, потому что оно связано с совокупностью местоположений в городе, обществе или деревне: ведь у каждого человека на кладбище похоронены родственники. Но если до XVIII века кладбище располагалось в центре города (рядом с церковью, т. е. в сакральном пространстве), то в XIX веке кладбище выносится за его (города) пределы. Отсюда зарождается мысль о «инаковости» мертвых, мертвые словно «заражают» живых, присутствие мертвых где-то поблизости является чем-то ненормальным. Постепенно кладбища вместо сакрального центра города превратились в отдельный самостоятельный «город», где у каждой семьи есть свой уголок земли.
М. Фуко утверждает, что кладбище является не только гетеротопией пространства, но также гетеротопией времени: это место являет собой смерть в ее длительности (здесь тела людей разрушаются и уничтожаются с течением времени). Есть и чистые гетеротопии времени. Например, музеи, библиотеки, архивы, которые накапливают время, сохраняют его.
Таинственен в этом плане образ корабля. Он представляет собой плавающее «место без места». Оно живет само по себе и движется по морю от одного порта к другому.
Простые вещи всегда оказываются куда более сложными. Как, например, и утопия, которую многие привыкли считать литературным жанром, обнаруживает массу вопросов, связанных с ее точным определением и нашей задумчивостью над ее местом в культуре. Прочерчивая зависимость между определением утопии и социальным мышлением, мы наталкиваемся на иные разновидности пространств, получившие название гетеротопий. При внимательном взгляде на оппозицию «утопия vs. гетеротопия» начинаешь видеть в этих двух пространствах нечто схожее, присущее глубинному механизму человеческой культуры.
Эта короткая заметка, разумеется, в силу своего формата, не претендует на полноту изложения. Мы обозначили лишь самые общие контуры серьезной научной проблемы. Такое изложение должно родить у читателя большое количество вопросов, над которыми важно задуматься. Если так и случилось, то вы сделали еще один шаг к осмысленному чтению литературных произведений.
В Кембридже студенты обязаны читать не менее 3000 страниц в неделю. В Эдинбургском университете — 3200 в неделю. Такой объем чтения абсолютно реалистичен и, более того, необходим. Думается, что не только студентам.
