А. М. Турков в своей монографии цитирует трагическую историю, о которой сообщал в год рождения А. П. Чехова журнал «Колокол»:

В 1849 году крестьяне бывшего Аракчеевского имения в Новгородской губернии косили сено невдалеке от железной дороги. При работниках был пятнадцатилетний мальчик Василий Серков... из деревни Хотилово. Он, гуляя, подошел к самой дороге и видел, как перед ним промчался поезд. «Сем-ка, — подумал он, — что-то будет, как наложить камней на чугунную колею? опрокинутся ил эти большие телеги, или нет». Сглупа подумал, да сейчас же и за дело: носит камни и кладет их на рельсы. Солдат придорожный застал его на этом...

Колокол. 15 сентября 1860 года

Первый номер журнала «Колокол»

Интересно, что эта история случилась в тех же местах, где проезжал герой Радищева в «Путешествии из Петербурга в Москву» в главе «Хотилов». Именно там он мечтал об уничтожении крепостного рабства:

Исчезни варварское обыкновение, разрушься власть тигров!

После случая, описанного в «Колоколе», пройдет 38 лет, и Чехов напишет своего «Злоумышленника». В этом рассказе Денису Григорьеву, видимо, будет уготована та же судьба, что и мальчику Серкову.

Л. Толстой высоко оценил «Злоумышленника»:

«Злоумышленник» — превосходный рассказ, — сказал Л. Н. — Я его раз сто читал.

Литературное наследство. Т. 68. М.: Изд-во АН СССР, 1960. С. 874.

Возможно, именно поэтому Толстой включил в «Анну Каренину» похожий мотив. Константин Левин в споре с братом скажет:

...быть присяжным и судить мужика, укравшего ветчину, и шесть часов слушать всякий вздор, который мелют защитники и прокуроры, и как председатель спрашивает у моего старика Алешки-дурачка: «Признаете ли вы, господин подсудимый, факт похищения ветчины?» — «Ась?»

Константин Левин уже отвлекся, стал представлять председателя и Алешку-дурачка...

«Культура пала!» — страшный вердикт нашей современности. Но эта мысль пробуждается в сознании сама после просмотра интервью с А. А. Тахо-Годи в полном варианте.

А. П. Чехов с артистами МХТ. 1899 год.

В 1901—1904 годы постановка пьес Чехова совпала с началом работы Горького в драматургии. О том, насколько разными были их пьесы и заключенное в них видение современности, можно догадаться уже по оценке Горьким «Вишневого сада» Чехова:

Нового — ни слова. Со сцены повеет на публику зеленой тоской. А — о чем тоска — не знаю.

М. Горький. Письмо К. П. Пятницкому (октябрь 1903 г.)

В театре намечается резкое противопоставление «чеховского» и «горьковского». Немирович-Данченко пишет Чехову письмо:

Ужасно надо твою пьесу! Не только театру, но и вообще литературе. Горький — Горьким, но слишком много Горькиады вредно. Может быть, я не в силах угнаться за этим движением, стар уже, хотя очень оберегаю себя от консерватизма... и при всем этом чувствую тоскливое тяготение к близким моей душе мелодиям твоего пера. Кончатся твои песни, и — мне кажется — окончится моя литературно-душевная жизнь. Я пишу выспренно, но ты знаешь, что это очень искренно. И поэтому, вероятно, никогда раньше меня не тянуло так к Тургеневу, как теперь. И в направлении репертуара мне хочется больше равновесия в этом смысле.

Вл. И. Немирович-Данченко. Письмо А. П. Чехову

Такова логика историко-литературного процесса: Чехов подготовил приход Горького в театр. В 1903 году МХТ получил «Вишневый сад». Станиславского эта пьеса невероятно потрясла:

Сейчас только прочел пьесу. Потрясен, не могу опомниться. Нахожусь в небывалом восторге. Считаю пьесу лучшей из всего прекрасного Вами написанного. Сердечно поздравляю гениального автора. Чувствую, ценю каждое слово. Благодарю за доставленное уже и предстоящее большое наслаждение.

Ежегодник МХТ. 1944. Т. 1. С. 223—224.

«Вишневый сад» ставился на сцене Художественного театра в течение 45 лет более 1200 раз. Пьеса прожила огромную сценическую жизнь. Первой со сцены МХТ сошла «Чайка», вслед за ней «Дядя Ваня» и «Три сестры», но «Вишневый сад» прочно вошел в репертуар. Время корректировало и расставляло свои акценты, менялись исполнители, но основа оставалась неизменной.

Удивительно то, что при таком головокружительном успехе чеховской пьесы сам драматург сурово отверг трактовку пьесы Немировичем-Данченко. Театральный режиссер пишет:

Тут был грех нашего театра, — нечего закрывать глаза, — было просто недопонимание Чехова, недопонимание его тонкого письма, недопонимание его необычайно нежных очертаний... Чехов оттачивал свой реализм до символа, а уловить эту нежную ткань произведения Чехова театру долго не удавалось; может быть, театр брал его слишком грубыми руками, а это, может быть, возбуждало Чехова, так что он это с трудом переносил.

Более того, Чехов заявлял, что ему «сгубили пьесу». С чем именно не мог примириться Чехов, пишет Станиславский:

Что его (Чехова) больше всего поражало и с чем он до самой смерти примириться не мог, это с тем, что его... «Вишневый сад» — тяжелая драма русской жизни. Он был искренне убежден, что это была веселая комедия, почти водевиль.

Ежегодник МХТ. 1943. С. 130.

Пройдет четверть века, но Немирович-Данченко не изменит своего мнения. В своей речи о Чехове 31 января 1929 года по случаю 25-летнего юбилея спектакля он скажет:

Относительно версии о том, что Чехов писал водевиль, что эту пьесу нужно ставить в сатирическом разрезе, — совершенно убежденно говорю, что этого не должно быть.

Сила мхатовского «Вишневого сада» состояла в многоплановости, а именно в желании уловить трагикомическую основу пьесы. Дальше Чехова ставили то в мистическом духе Метерлинка (Мейерхольд, 1904), то в комедийном ключе (Лобанов, 1934), то еще кто во что горазд. Однако эти попытки мало что давали в понимании Чехова. Наиболее верным решением оставалось видение Станиславского и Немировича-Данченко.

Редкость: цветная фотография К. Чуковского (1882—1969), сделанная Исааком Тункелем.

Книга «Современники. Портреты и этюды» бесценна для читателей русской литературы живыми и яркими воспоминаниями о писателях XX века. Именно перу Чуковского принадлежат мемуары о Чехове. Без них довольно трудно понять его характер и творчество в целом.

Особое место в книге занимает глава, посвященная истории знакомства Чуковского с Куприным (1870—1938). Она интересна как обыкновенному читателю (в том числе ребятам, которые приступают к изучению творчества Куприна на уроках литературы), так и исследователю. Страница за страницей воссоздается неоднозначный образ писателя. Вот, к примеру, Куприн красит волосы знакомому тюремщику, который собрался жениться:

— Ну, господи благослови! — сказал Куприн и, сунув в жестянку малярную кисть, мазнул ею по седой голове старичка. Старичок ужаснулся:

— Зеленая!

— Ничего! Через час почернеет!

Капли краски так и застучали дождем по газетным листам, которыми старичок был прикрыт как салфетками, чтобы не испачкался его новый костюм.

Вскоре его седая щетина стала зеленой, как весенний салат.

Он выпил еще одну рюмку, хихикнул и блаженно уснул.

Спал он долго — часа два или три. К ночи он проснулся с мучительным воплем. Краска стала сохнуть. Кожа на его крохотном темени стягивалась все сильнее.

Старичок заметался по комнате.

Потом он подбежал к зеркалу и горько захныкал: голова осталась такой же зеленой.

— Ничего, ничего, потерпите! Еще десять-пятнадцать минут...

Время идет. Каскад забавных «зарисовок» постепенно сменяется воспоминаниями о куда более серьезных событиях из жизни художника. Вот он пишет рассказ «Тост» для журнала Чуковского «Сигнал». Чуковский вспоминает об этой истории с благодарностью:

Конечно, знаменитый писатель мог поместить свой рассказ в каком-нибудь более солидном издании. Предоставив его нашему журналу, он оказал мне большую поддержку, о которой я и теперь, через шестьдесят лет, не могу не вспомнить с живейшей признательностью.

Затем следует закрытие журнала властью и арест его главного редактора — Чуковского. Жена Куприна вносит за него залог в десять тысяч рублей и тем самым спасает от заключения.

Так проходят годы. Чуковский, воссоздавая линию жизни Куприна, делится последними своими воспоминаниями о писателе:

Осенью 1919 года он совершил самую большую ошибку, какую когда-либо совершал за свою жизнь: перешел советскую границу и стал эмигрантом.

Эти последние воспоминания рисуют еще один облик Куприна — печальный и грустный:

В 1937 году Куприн возвратился на родину такой изможденный и хилый, что его невозможно было узнать, словно его подменили. В этом немощном, подслеповатом человеке с такой тоненькой шеей, с таким растерянным, изжелта-бледным лицом не осталось ни единой черты от того Куприна, какой запечатлен в его книгах.

Приезд Куприна на родину в 1937 году

Эти строки во многом перекликаются с впечатлениями Бунина, встретившего Куприна на улице Парижа. Куприн обнял его «с такой трогательной нежностью, с такой грустной кротостью», что у того «слезы навернулись на глаза». Куприн возвращается на родину для того, чтобы умереть на родной земле: жить ему оставалось меньше года. Одиночество, тоска и, наконец, «горькая, безысходная бедность».

«Я изнемогаю без русского языка...» — признается Куприн в письме И. Е. Репину.

И это только одна из глав книги Чуковского. Там же вы найдете главы о Горьком, Короленко, Андрееве, Сологубе, Ахматовой, Гумилеве, Маяковском, Луначарском, Алексее Толстом, Пастернаке, Тынянове, Зощенко, Макаренко, Репине и других.

31 марта исполняется 135 лет со дня рождения К. Чуковского.

В журнале «Русский вестник» Н. Я. Стечкин один из первых выступил в негодованием в адрес пьесы М. Горького «На дне»:

Нельзя не пожалеть того общества, которое в полном оголтении самосознания, в забвении своих устоев, своих верований, в растлении нравственности, рвется, как римская толпа времен цезарей, ко всякой новинке и рукоплещет в неистовстве смраду, грязи, разврату, революционной проповеди, сладострастно обтирается, когда ему плюют в лицо со сцены босяцкими устами, в то время, как сам босяцкий атаман, Горький Максим, ударами пера, как ударами лома, рушит и самую почву, на которой стоит это общество.

Какой вредный писатель! Какие жалкие, слепые поклонники, читатели и зрители.

Разумеется, цензура в 1900-е годы не могла пропустить такой пьесы. Уж очень многое было в ней правдой. Разрешили лишь потому, что надеялись на ее «решительный провал». Но провала не случилось: постановки обрели невероятную славу не только в России, но и за рубежом. В Берлине ее поставил Макс Рейнхард, там она была сыграна порядка 500 раз.

А что в России? В России Горький попал под наблюдение полиции. Дело в том, что он был знаком с рабочим-революционером Федором Афанасьевым: они были сожителями в 1892 году. Когда на Афанасьева завели судебное дело и пришли с обыском в его квартиру в Тифлисе, то нашли фотографию мужчины в черном костюме, а на обороте надпись: «Дорогому Феде Афанасьеву на память о Максимыче». Так Горький попал под подозрение. Его сразу переправили из Нижнего Новгорода в Тифлис, посадили в тюрьму. Найденные у него записи, заметки, письма изъяли для пристального изучения. Интересно, что находясь в заключении, художник пишет жене: «„Гиббона“ скоро прочту». Он имеет в виду «Историю упадка Римской империи» Эдварда Гиббона. Уж очень она напоминала ему упадок его собственной империи...

Ложусь, по обыкновению, поздно. В камере всю ночь, до утра, горит лампа, — это, я думаю, сделано для того, чтоб ключник мог, взглянув в окошечко, устроенное в двери, видеть, не перепиливаю ли я решёток в окнах или не собираюсь ли повеситься. Я не хочу ни того, ни другого, тем более, что решётки чертовски толстые, под окном ходит часовой, а вешаться — не на чем.

Допросы Горького не дали никаких результатов: связать его деятельность с «делом» Афанасьева не получалось. И потому писателя освободили. Однако после подобного инцидента «внимание» власти к фигуре Горького только усилилось.

Например, в 1900-е годы Горький подарил революционерам мимеограф — специальное устройство для тиражирования листовок. Полиции донесли об этом, после чего вновь последовал арест. На этот раз Горького спас Л. Толстой, который написал другу министра внутренних дел письмо:

Ко мне обратились жена и друзья А. М. Пешкова (Горького), прося меня ходатайствовать, перед кем я могу и найду возможным, о том, чтобы его, больного, чахоточного, не убивали до суда и без суда содержанием в ужасном, как мне говорят, по антигигиеническим условиям нижегородском остроге. Я лично знаю и люблю Горького не только как даровитого, ценимого и в Европе писателя, но и как умного, доброго и симпатичного человека. Хотя я и не имею удовольствия лично знать Вас, мне почему-то кажется, что Вы примете участие в судьбе Горького и его семьи и поможете им, насколько это в вашей власти.

Вместе с Толстым за Горького вступилась и русская общественность. Писателя освободили и перевели под домашний арест: в его квартире всегда будет находиться полицейский. Это обстоятельство превратило квартиру Горького в целый культурный центр: его посещали Чехов, Бунин, Андреев, Михайловский, Шаляпин и другие.

У меня на столе всегда много карандашей. Когда я что-то пишу, то беру в руки именно карандаш, а не ручку: мне им писать приятнее и удобнее. Почему-то всегда предпочитал карандаш ручке, сам не знаю почему.

Особенное удовольствие: точить карандаши. Кому-то покажется, что это трата времени вникуда, но в одном я уверен точно: заточка карандашей наводит порядок в голове. Это занятие приостанавливает всю окружающую тебя суету и вынуждает спокойно обо всем подумать.

Запутался, сбился, растерялся — точи карандаши.

И конечно же точилка в виде совенка

У «Кинопоиска» стандартная карточка представления персон, из-за чего многие из них выглядят несуразно. Вот, например, Лев Толстой-сценарист и его «лучшие сериалы».